Москва, 15 апреля 1919 г.
Дорогая Альдона, я не знаю, о чем писать, с чего начать после такой долгой разлуки…
Я хотел бы увидеть тебя, и, может быть, лишь тогда ты почувствовала бы, что я остался таким же, каким был в те времена, когда я был тебе близок не только по крови. Трудно писать, и в коротком письме – в мертвых словах – что ж я мог бы сказать! Объяснить тебе всего я в письме не могу – разные люди понимают по-разному, да и не каждый сумеет переварить в уме все то, что душа выстрадала в муках многолетних скитаний. Одну правду я могу сказать тебе – я остался таким же, каким и был, хотя для многих нет имени страшнее моего.
Любовь сегодня, как и раньше, она все для меня, я слышу и чувствую в душе ее песнь. Песнь эта зовет к борьбе, к несгибаемой воле, к неутомимой работе. И сегодня, помимо идеи – помимо стремления к справедливости, – ничто не определяет моих действий. Мне трудно писать… Я – вечный скиталец – нахожусь в движении, в гуще перемен и создания новой жизни… Я вижу будущее и хочу и должен сам быть участником его создания – быть в движении, как пущенный из пращи камень, пока не достигну конца – отдыха навеки. Задумывалась ли ты когда-нибудь, что такое война в ее действительных образах? Ты отталкивала от себя образы разорванных снарядами человеческих тел, раненых на поле боя и воронов, выклевывающих глаза у еще живых людей. Ты отталкивала эти страшные картины, ежедневно стоящие у нас перед глазами. Меня ты не можешь понять. Солдата революции, борющегося за то, чтобы не было на свете несправедливости, чтобы эта война не отдала на растерзание победителям-богачам целые многомиллионные народы. Война – ужасная вещь. На нас двинулся весь мир богачей. Самый несчастный и самый темный народ первым встал на защиту своих прав – и дает отпор всему миру. Хотела б ли ты, чтобы я оставался в стороне? Альдона моя, ты не поймешь меня, поэтому мне трудно писать. Если б ты видела, как я живу, если б ты мне взглянула в глаза – ты бы поняла, вернее, почувствовала, что я остался таким же, как и раньше.
В Вильно я не был совсем – я только собирался туда, и только с одной целью я хотел там быть – увидеть тебя. Однако я не смог найти нескольких свободных дней. Посылаю тебе вещи из Дзержинова. Очень массивные ценности были конфискованы, согласно нашим законам… Я знаю, что эта конфискация фамильных ценностей огорчит тебя, но я не мог иначе поступить – таков у нас закон о золоте. Присоединяю список посылаемых вещей. Зося в феврале приехала с Ясиком в Москву…
Крепко тебя целую.
С. С. Дзержинской
[Харьков].[163] До 13 июня 1920 г.
Дорогие мои Зося и Ясик!
…Здесь уже лето. Все цветет и отцветает, жара. Множество садов… Адская спекуляция. Здесь надо страну еще завоевать продолжительной работой. Не умею быть гастролером. Надо бы здесь поселиться. Не знаю, как решит всемогущий ЦК. А мы увидимся еще во всяком случае – поэтому без сантиментов. Будьте здоровы. Целую вас.
С. С. Дзержинской
Харьков, 13 июня 1920 г.
Зося моя дорогая!
…А я собою недоволен. Вижу и чувствую, что мог бы дать больше, чем даю. Мог бы… Быть может, я слишком нервно истощен, не могу сосредоточиться и взять себя в руки, чтобы щадить силы так, чтобы они дали возможно больше при наименьшей усталости. Надо уметь работать так, чтобы ежедневно давать отдых мыслям, нервам. Я пишу об этом, часто думаю, но знаю, что это для меня лишь благие пожелания. Нет у меня соответствующего характера.
Вообще мое пребывание на Украине оживило здесь работу, придало ей больший размах и дает результаты. Вероятно, я должен буду остаться здесь на более продолжительное время, пока ЦК не отзовет меня обратно в Москву… Эта работа втягивает меня, и я не имел бы ничего против того, чтобы здесь для нее остаться на более продолжительное время… Я не хотел бы вернуться в Москву раньше, чем мы не обезвредим Махно. Мне трудно с ним справиться, ибо он действует конницей, а у меня нет кавалерии. Если бы, однако, удалось его разгромить, то я приехал бы в Москву на несколько дней, чтобы получить дальнейшие указания и разрешить вопросы в Москве.
Целую вас обоих.
С. С. Дзержинской
Вильно, 30 июля 1920 г.
Дорогая Зося!
Через полчаса мы едем дальше – в Гродно, а оттуда в Белосток.[164] Пишу лишь несколько строк, ибо нет времени для сантиментов. До сих пор все идет хорошо. Напрягайте с Сэвером[165] силы, чтобы поскорее прислать сюда людей. Они нужны не только нам, но во все армии Польского фронта, ибо мы сами не сможем непосредственно охватить всю линию фронта. Уншлихт переезжает в Минск, хочет работать, но сомневаюсь, хватит ли ему сил и позволят ли врачи.
Целую тебя и Ясика
С. С. Дзержинской
[Белосток] 17 августа [1920 г.]
Зося моя!
…Вчера мы были в Вышкове, в 50 с лишним верстах от Варшавы, и вернулись в Белосток – мы думали,
