сторону. Но что тогда за другие фигуры, неясные в мигающем радужном блеске пространства, что это за формы, словно замороженные среди беснующихся танцоров? Кто они, окружённые хип-хопом и хинди-попом [831], но не перемещающиеся ни на дюйм?

— Неплохо выглядите, толпы Горячего Воска! — говорит наш хозяин: болтун, тамада, несравненный ди-джей — гарцующий Пинквала; красные блёстки на его костюме сверкают в такт.

Воистину, он неповторим, семифутовый альбинос: его вздыбленные волосы бесцветны, подобно белкам его глаз, черты его лица — несомненно индийские, надменный нос, длинные тонкие губы, лицо словно с полотнища «Хамза-намы». Индиец, никогда не видевший Индию, ост-индиец из Вест-Индии, белый чёрный человек. Звезда.

И всё же неподвижные фигуры танцуют среди своих шевелящихся братьев и сестёр, трясущихся и подпрыгивающих юнцов. Кто же они? — Всего лишь восковые фигуры, не более. — Кто они? — История. Взгляни, вон Мэри Сиколе [832], которая совершила в Крыму не меньше, чем другая волшебноламповая Леди [833], но, будучи тёмной, была недостаточно хорошо заметна для пламени флорентийской свечи; — а там — Абдул Карим, он же Мунши [834], которого стремилась продвинуть королева Виктория, но который был отвергнут ненавидящими цветных министрами. Все они здесь, недвижно танцуют в горячем воске: чёрный клоун Септимия Севера [835] справа; слева — парикмахер Георга IV [836], танцующий с рабыней, Грейс Джонс [837]. Укосо Гранниосо, африканский принц, проданный за шесть футов ткани [838], танцует на свой древний манер с сыном раба Игнатиеусом Санчо [839], ставшим в 1782-м первым африканским писателем, изданным в Англии. — Мигранты прошлого, что для многих из живых танцоров — словно предки, словно родная плоть и кровь, недвижно идут по спирали, пока Пинквала неистовствует на сцене, провозглашая рэп-тосты, Мы-смогли-возмущаться-на-речи-об-иммиграции-это- инсинуации-мы-не-часть-римской-нации-мы-кричим-прокламации-истинной-ситуации-что-берём- контрибуцию-за-твою-оккупацию, и по всем углам переполненной комнаты, омытые злым зелёным светом, восковые злодеи сжимаются и гримасничают: Мосли [840], Пауэлл, Эдвард Лонг [841], — все местные аватары Легри [842]. И теперь ропот начинается во чреве клуба, сливается, становится единственным словом, пропетым раз за разом:

— Расплавка, — требуют посетители. — Расплавка, расплавка, растопка.

Пинквала подхватывает свою реплику из толпы, Итак-расплавки-время-когда-порока- племя-построившись-рядами-шагнёт-в-Геенны-пламя, после чего поворачивается лицом к толпе, руки распростёрты, ноги отбивают такт, и спрашивает: Что-должно-свершиться? С-кем- пора-проститься? Имена выкрикиваются, состязаются, сливаются, пока собрание, снова объединившись, не начинают петь единственное слово. Пинквала хлопает в ладоши. Занавес расходится позади него, позволяя помощницам в лоснящихся розовых шортиках и футболках выкатить ужасную кабинку на колёсах: размером с человека, со стеклянной передней панелью, освещённую изнутри: духовку, заканчивающуюся Горячим Местом, известную постоянным посетителям клуба как: Адская Кухня.

— Всё отлично, — объявляет Пинквала. — Теперь мы действительно покулинарствуем.

Помощницы перемещаются к живописной картине ненавистных фигур, набрасываются на жертвенное подношение этой ночи — говоря по правде, одно из наиболее часто выбираемых; по меньшей мере, раза по три в неделю. Её непременная причёска с завиточками, её жемчуга, её синий костюм. Мэгги-Мэгги-МэгГИ [843], заливается толпа. Жги-жги-жГИ! Кукла — ги[844] — связывается в Горячем Месте. Пинквала поворачивает рубильник. И — О, как прекрасно она тает, выворачиваясь наизнанку, съёживаясь в бесформенность. Теперь она — лужа, и толпа выдыхает в экстазе: свершилось.

— Время зажигать, — провозглашает Пинквала.

Музыка снова поглощает ночь.

Когда ди-джей Пинквала разглядел то, что громоздилось под покровом темноты на задней части его панельного фургона, который его друзья Ханиф и Мишала уговорили подогнать к чёрному ходу Шаандаара, страх перед колдовством наполнил его сердце; но вместе с тем появилась и противоположная взволнованность понимания, что могущественный герой многих его сновидений представлял собой действительность из плоти и крови. Он стоял посреди улицы, дрожа под фонарным столбом, хотя было не слишком холодно, и оставался там в течение получаса, пока Мишала и Ханиф торопливо беседовали с ним, ему нужно куда-то пойти, мы должны подумать о его будущем. Тогда он пожал плечами, забрался в фургон и запустил двигатель. Ханиф уселся рядом с ним в кабине; Мишала поехала с Саладином, пряча его от посторонних глаз.

Было около четырёх утра, когда они разместили Чамчу в пустом, запертом ночном клубе. Пинквала (его настоящее имя — Сьюзанкер — никогда не использовалось) откопал в служебном помещении пару спальных мешков, и их оказалось достаточно. Ханиф Джонсон, желая доброй ночи ужасному существу, которого его возлюбленная Мишала, казалось, совершенно не боялась, попытался серьёзно поговорить с ним («Вы должны понять, насколько важны вы можете быть для нас, так что под угрозой теперь нечто большее, чем Ваши личные потребности»), но мутант Саладин только фыркал — жёлтым и чёрным, — и Ханиф спешно отправился прочь. Оказавшись наедине с восковыми фигурами, Чамча смог снова сосредоточить свои мысли на лице, возникшем, наконец, перед его мысленным взором, — на лице сияющего, со струящимся прямо из-за его головы светом Мистера Совершенство, божественного портретиста, что всегда приземлялся на ноги, кому всегда прощались все грехи, кого любили, хвалили, обожали… на лице, которое он пытался опознать в своих видениях: на лице господина Джабраила Фаришты, превратившегося в образ ангела точно так же, как сам он стал теперь отражением Дьявола.

Кто достоин обвинений Дьявола, если не архангел, Джабраил?

Существо на спальных мешках открыло глаза; дым повалил из его ноздрей. Лица на всех восковых манекенах сменились теперь этим — лицом Джабраила с его обаянием вдовца и длинными утончёнными сатурническими прекрасными чертами лица. Тварь обнажила зубы и испустила долгий, зловонный вздох, и восковые фигуры расплавились, превратившись в лужицы и пустую одежду, все до одного. Удовлетворённое, существо вновь улеглось. И сосредоточилось на своём противнике.

После чего почувствовало внутри себя самое невероятное ощущение сжатия, всасывания, отторжения [845]; его мучили ужасные, сдавливающие боли, и оно разразилось пронзительными визгами, на которые никто (даже Мишала, оставшаяся с Ханифом в расположенной над клубом квартире Пинквалы) не посмел откликнуться. Боль становилась всё интенсивнее, и существо каталось и скакало по танцполу, вопя всё более жалобно; пока, окончательно выбившись из сил, не уснуло.

Когда Мишала, Ханиф и Пинквала осмелились, наконец, заглянуть в клубную комнату несколько часов спустя, они увидели сцену ужасного опустошения: столы разбросаны, половина стульев разломана, и, конечно, все восковые фигуры — добрая и злая — Топси [846] и Легри — растаяли, словно масляные тигры [847]; и посреди этого разгрома — спящий, словно младенец, вовсе не некий мифический монстр, не иконографическое Нечто с рогами и адским дыханием, но господин Саладин Чамча собственной персоной, со всей очевидностью вернувшийся к своей первозданной форме, в чём мать родила, но совершенно человеческого облика и пропорций, очеловечившийся — было ли это чьим-то выбором или решением? — ужасающей концентрацией собственной ненависти.

Он открыл глаза; которые по-прежнему пылали бледным и алым.