будто по телу ее пробежала дрожь. — В этом воздухе есть, что-то осеннее. Мне нужно идти. — Она хотела было уйти.
— Я провожу вас. — Поскольку Эммелина застыла на месте и смотрела на него, ничего не отвечая, он сказал: — Я доведу вас до террасы. Вы же не хотите повторения истории с Олтуэйтом, Морелом и Гиффордом?
— Разумеется, нет, — согласилась с ним Эммелина и шагнула вперед, чтобы опереться на его руку.
Они возвращались в молчании. Томас пытался совладать с хаосом в голове. Он все еще чувствовал, как ее присутствие отвлекает, как слабый запах душистого мыла, которое она принесла в то жалкое банное заведение, дразнит его, вызывая в памяти картины ее тела, голого и скользкого в тускло освещенной, наполненной паром комнате.
Она выполнила свое обещание, или по крайней мере так ему казалось. Их союз, кроме той стороны дела, которая касается его матери, подходил к концу. Новые откровения о ее прошлом пошли на пользу, освободив его голову от сомнений в ее намерениях, хотя теперь вопросов у него было больше, чем раньше.
Томас знал, что ей нельзя доверять, знал это на каком-то уровне, но он не мог избавиться от ощущения, что близость между ними становится сильнее. Он не знал, их ли сделка — или, грубо говоря, их блуд — породила это ложное родство, но, несмотря на то что более разумная часть его мозга посылала ему звонкое предостережение, он не мог проигнорировать все более усиливающееся впечатление, которое она производила на него. Ее голос, ее тело, явная, захватывающая сила ее воли — все это проникло ему под кожу, пробралось в сознание. Когда он говорил себе, что просто пытается понять эту женщину и тем самым воспрепятствовать низким планам, которые она скрывает, это звучало фальшиво даже для него самого.
Эммелина резко остановилась у края лужайки, простиравшейся до самой террасы.
— Вы, вероятно, удивляетесь, почему я с самого начала не призналась вам, кто я.
— Эта мысль приходила мне в голову.
— Если бы вы узнали это, вы могли бы погубить все, ради чего я трудилась, — мою жизнь, мое будущее. Не потому, что я желала вам зла, но потому, что дискредитировать меня было бы самым легким способом отдалить меня от вашей матери. Я надеюсь, что… — Голос ее замер. — Я верю, что теперь вы этого не сделаете. Я должна в это верить. Потому что если вы это сделаете, вы с таким же успехом можете схватить меня за горло и вытрясти из меня жизнь прямо здесь. — Голос ее слегка дрогнул, отражая дрожь, пробежавшую по телу, и в ответ Томас напрягся.
Она резко шагнула вперед, выбросила вперед свободную руку, обвила его шею и притянула его губы, быстро, грубо, к своим губам, не поднимая вуали. Это не было обдуманным жестом соблазнительницы, не было приглашением к дальнейшим восторгам, то была просто мольба, ясная и простая, выраженная всеми фибрами ее тела. Она отошла, тяжело дыша.
— Клянусь жизнью своей, я не причиню вреда вашей семье, — прошептала она, а потом повернулась и ушла, взлетев по склону к освещенной фонарями террасе и ярко горящим дверям бального зала.
Томас смотрел, как она уходит, все еще покачиваясь от ее короткого, лихорадочного поцелуя. Ему хотелось верить ей, но он знал: она способна сказать что угодно, если, по ее мнению, это нужно сделать. Власть, за которую он сражался с ней, была теперь полностью в его руках. И все же ощущение победы не давалось ему, только в теле его осталась холодная, смертельная тяжесть.
Эм сжала кулаки, пытаясь унять дрожь в руках. Ум ее метался в ужасе. Она ошиблась, ужасно ошиблась, лорд Варкур — лорд Варкур, который ничего не хотел, кроме ее краха! — успокоил ее и вынудил к признаниям, и в ту минуту это показалось ей совершенно неопасным.
Идиотизм. Это такое облегчение — рассказать кому-нибудь о своем настоящем прошлом, но разве это имеет значение? Это потакание самой себе, но ведь она прекрасно понимает, что оно ей не по карману. И теперь он знает много, слишком много, чтобы погубить ее — чтобы погубить все. Он накинул петлю ей на шею. Драгоценности Олтуэйта казались тяжелыми, как мельничные жернова, даже вдали от пансиона в Камден-Тауне, где она их спрятала.
Ее отец оставил драгоценности ей, как она и сказала Варкуру, но трусость, которой был отмечен каждый шаг его жизни, отразилась и в его завещании. Там было написано: «Тому, кому они должны принадлежать по праву». А по праву они принадлежали только ей, поскольку старый лорд Олтуэйт признал на смертном ложе, что она его дочь, и еще он признался в своем первом браке с матерью Эм. Но доказательств у нее не было, и ее вполне могли повесить за кражу. Мэри Кэтрин Данн была католичкой из семьи адвоката, принадлежащей к среднему классу и у барона не было никакой надежды, что такую девушку когда-либо примет его семья. Поэтому Уильям Уайт женился на ней тайно, пообещав признать этот брак после смерти своего отца.
Но у него не только не хватило духа предстать перед своим отцом с нежелательной женой, он еще и не устоял перед требованиями вступить в брак по выбору своих родителей. Свою первую жену он держал в неведении далеко от фамильного поместья, и, когда она умерла от скарлатины через пять лет после их свадьбы, он почувствовал облегчение. Он взял их маленькую дочку в свой дом, где жила его семья, чтобы вырастить ее вместе со своими другими детьми, и вскоре после этого унаследовал титул барона. Но даже тогда он не признал Эм, потому что этим лишил бы наследства своего единственного ребенка мужского пола и унизил бы свою мнимую баронессу.
И так Эм стала жертвой старого барона.
Прежде чем войти в зал, она глотнула свежего воздуха, чтобы успокоиться. Нужно было притворяться, будто ничего не случилось. Если Варкур захочет покончить с ее игрой, она не сможет помешать ему.
Едва она вошла в зал, как к ней подошел лорд Гиффорд.
— Птичка воротилась домой, — проговорил он. — На сей раз, мадам Эсмеральда, я не приму вашего отказа. Это весьма дурная манера — отказать одному, чтобы принять приглашение другого на тот же танец, а мне не нравится, когда из меня делают дурака.
— Уверяю вас, лорд Гиффорд, вы последний, из кого мне хотелось бы сделать дурака, — сказала Эм — откуда только взялась у нее твердость. С чувством беспомощности она приняла предложенную ей руку и позволила ему обнять себя и увлечь в вихре вальса.
Пока они танцевали, она односложно отвечала на его фальшиво-дружелюбную болтовню. Руки у него были сильные, шаг уверенный — во всяком случае, танцором он был гораздо лучшим, чем Варкур, и при этом был необычайно хорош собой. Но Эм чувствовала только легкую настороженность. Она почувствовала, как что-то — то ли смех, то ли всхлипывание — поднялось к горлу, и сглотнула. Внезапная сдержанность ее тела казались ей чуть ли не очередной изменой. Если она может быть такой сильной сейчас, почему же она так слабеет в присутствии Варкура? Слабеет и непростительно, неоспоримо глупеет…
Музыка кончилась, и лорд Гиффорд проводил ее обратно. Он не очень вразумительно извинился, что покидает ее, а она поймала себя на том, что смотрит поверх его плеча на леди Гамильтон, которая, чувствуя поддержку от своих друзей, пребывала в почти нормальном состоянии.
Пока Эм смотрела на нее, лорд Гамильтон прошел мимо, и леди Гамильтон… поблекла, замкнулась в себе. Он кивнул жене, движение это было исполнено бесконечного достоинства и грусти, но не остановился.
Если бы Эм не провела многие часы, изучая это нежно постаревшее лицо, она не заметила бы вспышки в глубине глаз леди Гамильтон. Но она ее заметила — и узнала. За страхом, который мог увидеть всякий, скрывалось что-то еще — ярость и мучительная смесь ненависти и любви. Увидев это, Эм ахнула, прижав руку к животу, потому что ей вдруг стало тошно.
Она все поняла, увязав увиденное с тем, что леди Гамильтон рассказала ей накануне, и новая картина получилась ужасающей. Графиня выехала верхом в тот день, когда пропал ее сын, и вдали увидела кого-то — своего собственного мужа, — который делал что-то страшное. Она бросилась вперед и обнаружила тело сына. И в панике помчалась назад, в дом, а вернувшись туда, скрыла то, что видела, и от своего преступного мужа, и от ни в чем не виноватого второго сына, оставив Варкура лицом к лицу с недостойными подозрениями, которые, правда, никогда не были произнесены вслух, сначала на расследовании, а потом светскими сплетниками.
