Успокоимся — и по порядку.
Долгожданная почта. Соблазнительно пухлый пакет, хоть и поистерзанный осмотрщиками. Обеими руками раздираю бумагу, словно предчувствую нечто необыкновенное.
Нет. Сочиняю. Предчувствия — не было: просто обрадовался посылке от сестры, от моей Кати Маленькой. Не меньше и не больше, чем радовался всегда.
Слава богу, книги. Сладострастно разглядываю и разглаживаю одну, вторую… Но не о них же сейчас разговор. Вот!
Начинаю первым делом листать журнал, наперед, еще по студенчеству, зная, что Бартенев шуток не шутит. Точно. «Юрьев день, сочинение князя В. А. Черкасского». Ужо почитаем. «Письма великого князя Павла Петровича и великой княгини Марии Федоровны к Н. И. Панину». Совсем неплохо. «Из Записок знатной дамы. 1845 год». Куда ни шло. «Египетские ночи» А. С. Пушкина: неизданные прозаические и стихотворные отрывки». Это уж просто прелестно.
И — бац!
Страница 435-я.
Вот тут уж и правда что-то предчуветвенно и почти болезненно екнуло, селезенка, что ни, какая- нибудь, — черт ее знает: в анатомии был я всегда несилен.
Следом — предуведомление издателя. Читаю:
«Подлинная рукопись этих Записок была привезена из Сибири. Она писана до того мелко, что из одной страницы ее выходит по нескольку печатных. Достоуважаемый Александр Иванович Баландин принял на себя труд снять с нее список, по которому она здесь печатается. Кажется, что Записки эти составлены бывшим подпоручиком 8-й артиллерийской бригады…»
И вдруг:
Впрочем, опять сочиняю. Вру. Не было «вдруг». Все — снова — было иначе.
Самое первое, что кинулось мне в глаза, было, разумеется, имя: Иван Иванович. И, уже возликовав, но еще опасаясь, что случилась ошибка, я принялся школярски читать все подряд, слово за словом, с упорным тугоумием старательного дурака одолевая смысл фраз, которые предшествовали главному. Тому, что это — о н.
Итак:
«…Составлены бывшим подпоручиком 8-й артиллерийской бригады Иваном Ивановичем Горбачевским; но ручаться в этом нельзя».
Последнее — кольнуло, но так, легонько. Знаем мы эти ученые предосторожности. Я уже верил, пусть самонадеянно, пусть одним только брюхом, что удача меня не надует, не имеет права. Почти по тому же Гоголю: это должно быть, потому что этого не может не быть.
Но дальше:
«записки написаны долгое время (спустя) после события, но еще в царствование Николая Павловича. Они замечательны беспристрастием изложения и важны потому, что «Общество Соединенных Славян» до сих пор было известно весьма мало в нашей печати.
Говорил же я, не из тех этот П. Б., Петр свет Бартенев, чтобы обмануть ожидания!..
Вот и еще из первых впечатлений. Показалось: словно пестрит типографский набор. Будто мужицкая чересполосица, где одну полосу засевал хозяин, а другую — бездельник и пьяница. Пригляделся: да, так и есть. Вот страницы с 461-й по 464-ю — совсем другой вид, чем у соседних. И строки, и буквы в них раздвинуты, разрежены, растолканы.
Не поленился пересчитать, а, пожалуй, просто оттягивал сладостный и страшноватый миг первочтения. Пересчитал. На привычном журнальном листе — 41 строка, на тех, что глядятся непривычными, — по 32–33. Что за оказия? А вот и еще, и еще, и еще…
Нечего вновь притворяться, что сразу не сообразил. Дело нехитрое и всякому российскому читателю ведомое. Не типографщики сплоховали спьяну — цензура спохватилась, выдрала опасные страницы и наставила белесых заплат.
Что ж, спасибо ей, матушке, и на том, что осталось.
А что осталось?
Баста. Нынче я больше не писака. Хватит оттягивать — усаживаюсь читать.
Итак…
Мартобря 86-го числа.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СЛАВЯНИН
БЕССОННИЦА
«…Черт вас знает, о чем вы там толкуете понапрасну! Все толкуете: конституция, «Русская правда» и прочие глупости, а ничего не делаете. Скорее дело начать бы, это лучше бы было всех ваших конституций…
И это не один Кузьмин говорил и желал. Этого требовало все общество Славянское…»
«…Много бы я тебе сказал о моих сношениях с Муравьевым-Апостолом, что мы делали, что говорили, что намеревались делать и что был он за человек. Это все теперь не пишу…»
Высокий, а верней говоря, в ы с о т н ы й, г о р н и й голос Алексея Тютчева, о котором, махнуврукой на всяческую логику, хотелось сказать: мягкое серебро, тот российский тенор особенной задушевности, когда исамой силы не нужно, а коли уж и сила есть, ее лучше придерживать, как переходят неведомо зачем на шепот, даже с глазу на глаз поверяя сердечные тайны, — этот-то редкий голос не просто вел песню на
