меры, чтобы мы были готовы к любым неожиданностям.
XXIV
Казалось, в последний день праздника кущей стены храма лопнут от втиснувшейся туда толпы. Шум разбудил меня рано, и скоро я был во дворе язычников, стараясь занять место как можно ближе к лестнице и дожидаясь человека по имени Иисус, который мог придти сюда проповедовать.
Он не заставил себя ждать, однако этим утром, когда солнце только поднялось над крышами храма, высокого галилеянина не стискивали со всех сторон, как это было вчера. Теперь толпа расступилась, открывая ему путь, словно человеку высокого положения. Он прошел от меня так близко, что я мог бы до него дотронуться, и взошел по ступеням. Он был высоким и мускулистым, как люди, всю жизнь работавшие руками (сложенные ладони были мозолистыми, запястья — широкими и сильными, пальцы — длинными). Его лицо загорело, каштановые волосы и борода блестели на солнце. Взгляд карих глаз был прямым и решительным.
Он заговорил ясным, глубоким голосом — голосом учителя, напомнив мне о Корнелии.
— Я не пробуду с вами долго, — начал он, и это заявление сразу вызвало в толпе перешептывания. — Я уйду к Тому, кто меня послал. Вы можете искать меня, но туда, куда я отправлюсь, вы пойти не можете.
Когда стихла очередная волна шепота, Иисус из Назарета оглядел лица людей, молчащих в ожидании его слов. Казалось, его острый, ищущий взгляд коснулся каждого. Иисус продолжил:
— Вы пришли сюда на праздник воды и света, но я скажу вам, что если человека мучит жажда, пусть он придет ко мне, и я ее утолю. У того, кто в меня поверит, как сказано в писаниях, из чрева потекут реки живой воды.
Стоявший рядом человек дернул меня за рукав. Это был воспитанный, хорошо одетый юноша. Он прошептал:
— Этот человек — Мессия. Я уверен.
Внезапно Иисус замолчал, и его взгляд упал на группу людей, ждавших его речи почти столько же, сколько и я. Судя по всему, Иисус знал их и расценил их появление как угрозу, поскольку поднял полы одежды и сошел со ступеней, устремившись к воротам. Толпа вновь перед ним расступилась, а когда он покинул храм, сомкнулась.
Вечером Никодим объяснил внезапный уход Иисуса.
— Люди, которых ты видел, стражники, работающие на Каиафу, и представители храма. Они собирались его арестовать.
— По обвинению в чем? — спросил я, удивившись гневу в своем голосе.
— Эти обвинения вырастают из его учений. Некоторые считают, он нарушил довольно много религиозных законов.
Покачав головой, я сказал:
— Но ведь они его не арестовали?
— Нет, — ответил Никодим с лукавой усмешкой. — Иисус — впечатляющий оратор. Посланные Каиафой люди сделали то, чего не должны делать стражники. Они начали слушать, и один из них сказал: «Никогда не слышал, чтобы кто-то говорил так, как этот Иисус».
Я спросил Никодима, почему он как член Синедриона не пытался остановить Каиафу, желавшего арестовать невинного человека.
— Я дважды слушал Иисуса и не вижу причин для его ареста. Кстати, как и Пилат.
Никодим развел руками:
— Я сказал Каиафе: «Как мы можем преследовать человека, не дав ему возможности защищаться?» Это против наших законов, напомнил я первосвященнику. И знаешь, что он мне ответил? Он спросил, правда ли, будто я — тайный последователь Иисуса. Я ответил, что меня интересует только правосудие.
— Иисус не сбежит из-за угрозы ареста? — спросил я, надеясь на обратное: мне хотелось послушать его и, если возможно, встретиться и поговорить с ним лично.
Никодим покачал головой.
— Уверен, завтра он будет в храме.
— Смелый, — сказал я, улыбнувшись.
— Истина выбирает смельчаков.
— Каиафа попытается его арестовать?
Никодим пожал плечами:
— Мне Каиафа о подобных вещах не докладывает.
Пусть никто не говорит, что евреи не умеют устраивать праздники. Последняя ночь их великого торжества была такой же веселой, как и римские пирушки. Направляясь в крепость, я обратил внимание, что весь двор храма залит огнями.
Привлеченный звуками музыки, я, к собственному удивлению, увидел, что ступени, где утром стоял Иисус, заполнены счастливыми евреями, глядящими на танцоров: одни вращали факелы, другие прыгали и кружились, хлопая в такт барабанам, цимбалам и трубам. Это был радостный шум, и я решил посмотреть, что будет дальше.
Однако в разгар песен и веселья я думал об Иисусе. Где он сейчас? Радуется ли празднику, смеется ли, танцует, хлопает ли в ладоши, как это делает его народ? Я видел его дважды, и на его лице ни разу не было улыбки. (По улыбке я оценивал людей и всегда полагал, что человек с легкой, открытой, честной улыбкой — отличный спутник на жизненном пути). Но я знал, что такое находиться под угрозой ареста, и помнил, что не улыбался по дороге из Кампании в Рим, даже будучи вместе с Неемией. Я решил, что Иисус знал о присутствии людей, желающих его арестовать, и поэтому не улыбался.
Наконец, оторвавшись от созерцания праздника, я с трудом протиснулся сквозь толпу в крепость, надеясь, что следующим утром Иисус будет учить.
Вернувшись в комнаты Марка Либера, я попал на другой праздник. Они с Абенадаром напились. Оба приветствовали меня, как это делают пьяные люди: широко раскрыв руки, с пустыми глазами и улыбками, называя мое имя и громко хохоча.
— Все якшаешься со своими еврейскими дружками, Ликиск? — спросил трибун. Он разлегся на кровати в одной набедренной повязке, опустив голову на руку, а в другой держа кубок с вином.
Абенадар был в форме. Он сидел, скрестив ноги и глядя в центр комнаты. Он выпил меньше трибуна.
— Что слышно от евреев? — спросил Марк Либер, поднимаясь на кровати.
Я передал им слова Никодима о попытках арестовать Иисуса, и это подогрело интерес Абенадара.
— Но они его не арестовали? — спросил он.
— Те, кто должен был это сделать, попали под влияние его речей, — объяснил я.
Абенадар рассмеялся, однако Марк Либер оставался серьезен.
— А ты, друг мой? Понравились тебе речи этого Иисуса?
Это был не вопрос, а насмешка, которую я приписал опьянению трибуна и напряжению на службе. Не слишком разумно попадаться на такую удочку.
— Оставь его, Марк, — сказал Абенадар. — Он же мальчик, умный и любознательный. Он просто хочет больше знать.
— Ах, Ликиск, — вздохнул трибун. — Что же в тебе такого, что ты все время тянешься к религиозным людям?
— Не знаю, трибун, — ответил я, чувствуя себя неловко и не желая говорить, когда он находится в таком настроении. — У меня всегда был интерес к богам.
— И правда, — проворчал Марк Либер. Он шумно глотнул вина, частично пролив его себе на грудь.
