взглянул на Марка Либера, однако тот не выглядел встревоженным и спокойно стоял.
— Мы заявляем самый решительный протест, — глядя на Пилата в позолоченном кресле, продолжал высокий священник, чья борода при разговоре подметала грудь. — Деньги, которые вы выделили на этот проект, священные, и люди злятся. Мы настаиваем, чтобы вы их вернули.
Среди евреев пронесся согласный шепот, а затем Литостротон погрузился в тишину, поскольку Пилат склонился вперед, положив подбородок на руку.
— Вы закончили? — спокойно спросил он священника.
— Я сказал, что хотел. Остальные могут добавить, если пожелают, — произнес Каиафа и шагнул назад, разводя руки и приглашая высказываться. Никто не вымолвил ни слова.
Пилат неторопливо встал, твердо посмотрев на каждого еврея.
— Что сделано, то сделано, — холодно сказал он.
— Я искренне советую прокуратору передумать, — заявил Каиафа.
Пилат вспыхнул.
— Это угроза?
Первосвященник улыбнулся.
— Я не угрожаю. Я просто сообщаю, что настроение в городе далеко не лучшее. Люди огорчены. А огорченные люди не всегда прислушиваются к советам своих священников.
Пилат направился прочь. Я думал, он собирается вернуться в крепость, но он остановился, развернулся, поднял руки в умоляющем жесте, а его голос внезапно стал теплым и дружелюбным.
— Вот стоит Синедрион, великое законотворческое собрание еврейского народа. Собрание столь же блестящее и рассудительное, как и Римский Сенат. Умные люди. Люди, которые не хуже меня знают, что работа по постройке нового акведука давно просрочена.
Каиафа прервал его:
— Мы оспариваем не работу, а способ, которым вы хотите ее оплатить.
Пилат улыбнулся.
— Но это ваш город, ваша вода — почему вы не должны за нее платить?
— Потому что это не наши деньги. Это деньги Бога, — ответил первосвященник.
Пилат пожал плечами.
— Качественная вода в достаточном количестве — тоже богоугодное дело.
Он снова повернулся и зашагал обратно в крепость. Секундой позже евреи направились прочь, перешептываясь. Мы с Марком Либером остались на пустой площади, где в лучах солнца сверкало величественное кресло Пилата.
Вздохнув, Марк Либер сказал:
— Я лучше поговорю с Абенадаром.
— Возникнет необходимость в солдатах? — спросил я.
— Я бы сказал — надо подготовиться.
Возвращаясь в крепость, я взглянул на высокую каменную стену и увидел в окне госпожу Клавдию. У нее было то же встревоженное выражение лица, что и у трибуна.
Вернувшийся из патрулирования центурион Гай Абенадар казался более обеспокоен, чем обычно, наблюдая за перемещениями во дворе Храма из окна комнаты Марка Либера. Трибун стоял позади. Я находился в стороне, волнуясь не меньше центуриона.
— Взгляни на них, — сказал центурион. — Бегают, сплетничают, разносят слухи, подогревают их. Не лучшее время для неприятностей — на праздники собралось слишком много посторонних. Они целую неделю добирались сюда из Галилеи. Народ Ирода. Держу пари, у него есть полный отчет о разговоре Пилата и Каиафы.
— У него здесь наверняка свой человек, — сказал трибун.
Абенадар отвернулся, пересек комнату и сел на край кровати.
— Мне не нравятся эти религиозные праздники. Сюда стекаются всякие сумасшедшие, накаляют обстановку, делают нелепые заявления, предсказывают все, от конца света до прихода Мессии, и открыто призывают к революции.
Нахмурившись, трибун продолжал смотреть на храм.
— Партия зелотов старается изо всех сил.
Абенадар кивнул.
— Самая подходящая для них ситуация.
Трибун отвернулся от окна и прошелся по комнате, почесывая подбородок.
— Как твои шпионы?
— Мы собираем информацию, но ее не слишком много. Наши сообщения — не больше чем слухи и сплетни. Люди, которые знают, что происходит, об этом не говорят.
— Хотелось бы мне сейчас иметь пару ушей в Синедрионе, — сказал трибун. Затем, посмотрев на меня, улыбнулся. — Между прочим, Ликиск знает члена этой группы. Верно, Ликиск?
Абенадар был впечатлен:
— Правда?
— Никодим, — объяснил трибун. — Он был здесь днем, но ничего не сказал. Ликиск, как думаешь, смог бы ты узнать что-нибудь у Никодима?
Потрясенный, я ответил:
— Мы же не друзья. Я встречал его лишь раз, и только чтобы передать письмо.
— А он позволит тебе придти снова? — спросил центурион, воодушевившись идеей, пришедшей на ум и ему, и трибуну.
— Он приглашал меня его навестить.
— Так давай, Ликиск! — воскликнул центурион.
— Я… я не шпион, — возразил я.
— Мы и не просим тебя быть шпионом. Просто сходи к Никодиму, а потом расскажи, что ты видел и о чем вы говорили, — объяснил Абенадар. — Если он будет общаться легко, то, вероятно, насчет Синедриона волноваться не стоит.
— То, как люди себя ведут, часто говорит гораздо больше, чем их слова, — добавил трибун.
— Он может меня не принять. Он же видел меня днем и может не доверять мне.
Абенадар улыбнулся.
— С другой стороны, он может принять тебя, чтобы узнать, каково настроение у римлян.
Марк Либер положил руку мне на плечо.
— Ты не обязан этого делать, Ликиск.
— Я с радостью, и если смогу сделать хоть что-нибудь, чтобы не возникло неприятностей…
— Тогда завтра с утра нанеси видит Никодиму, — сказал Абенадар. — Прими его приглашение!
Даже если бы я хотел поспать подольше, то не смог бы. Шум в храме возник с первым лучом солнца. Я начал быстро одеваться; Марк Либер посматривал на меня, облачаясь в форму. Он заметил мою нервозность и повторил, что я не обязан делать того, на что он с Абенадаром так надеялись.
Я отрицательно покачал головой и ответил, зашнуровывая сандалии:
— Я пойду, но сомневаюсь, что узнаю что-нибудь важное.
— Мы с Абенадаром разберемся, что важно, а что нет. Иногда даже мельчайшее, незначительное слово или действие может оказаться крайне существенным. Держи глаза открытыми и навостри уши.
Я усмехнулся.
— Это нетрудно. Ты ведь знаешь мою репутацию: я люблю подслушивать и собирать сплетни.
Обняв меня, Марк Либер ответил:
— И еще я знаю, каким ты можешь быть импульсивным.
Из любопытства я решил взглянуть на двор язычников, находившийся за южной стеной огромного храма. Прокладывая путь сквозь толпу, я видел блестящий ряд коринфских колонн, таких огромных, что понадобилось бы трое человек, чтобы обхватить их целиком. Большой двор был окружен стеной внутреннего храма, куда могли заходить только евреи (под страхом смерти, как было написано в объявлении
