Нарушил молчание Альдама. Он говорил медленно, стараясь не давать волю чувствам:

– Падре, вы наш вождь. Мы все ценим ваши советы и уважаем вашу мудрость, но это сугубо военный вопрос. Поэтому мы вынуждены почтительно настаивать на том, чтобы в данном случае нашему мнению, основанному на боевом опыте, было отдано предпочтение. Мы уже приблизились к городу на расстояние, позволяющее нанести удар, а когда наша армия вступит в предместья, она возрастет вдвое...

– Прошу прощения, – перебил его Идальго. – Я свое решение принял. Уведомляю вас, господа офицеры, и поручаю вам довести до сведения всех бойцов приказ: завтра на рассвете мы выступаем на север. Разговор окончен.

Офицеры начали расходиться: на их лицах читались гнев, разочарование, даже отчаяние. Лишь когда все удалились, стало видно, каких усилий стоило все это падре: он выглядел так, словно вот-вот лишится чувств. Марина бросилась к нему, а я вышел наружу, на тот случай, если кто-нибудь из офицеров вдруг надумает вернуться с обнаженным клинком.

– Держитесь начеку, – велел я собравшимся у входа vaqueros.

Марина вышла следом за мной и быстро заговорила на своем языке с одним из индейцев. Она подозревала, что испанцы вполне могут вернуться с вооруженным отрядом и заключить падре под стражу, но я возразил, что Альенде и братья Альдама – люди чести и никогда на это не пойдут.

– Если они и решат выступить против падре, то сделают это открыто, лицом к лицу, а не станут подло наносить удар в спину.

– Мое дело защищать падре от любой угрозы, – ответила Марина. – Ты же сам говорил, возможен заговор с целью его убийства. А после сегодняшнего совещания и вовсе можно ожидать чего угодно.

– Ничуть в этом не сомневаюсь: достаточно вспомнить, какие лица были у уходивших офицеров. И их можно понять. Присоединившись к повстанцам, они рискнули всем: состоянием, репутацией, жизнями своих близких и своими собственными. Единственное, что способно спасти их от мстительной ярости гачупинос, это победа в войне и разрушение цитадели испанской власти. Креольские офицеры рассчитывают, используя огромное численное превосходство, с ходу захватить Мехико. И вот, когда от столицы нас отделяет лишь несколько часов, они вдруг узнают, что марш-бросок отменяется, вместо этого им предстоит долгое и трудное возвращение в Бахио, а война затягивается неизвестно насколько.

– Эти твои офицеры, – сказала Марина, – видят в революции способ свергнуть иго испанцев, утопив их в крови, но, заметь, в крови ацтеков, а вовсе не креолов. Они смотрят на восстание со своей колокольни и не способны понять падре, который воспринимает все происходящее не как военный, а просто как человек. Он не желает во имя победы напрасно губить людей, ради которых эта революция и затевалась.

– Ты знала все заранее? – спросил я. – Ты знала, что он решил отложить штурм Мехико?

– Я догадывалась, хотя он никому этого не говорил.

– По-твоему, это разумно?

Марина заглянула мне в глаза и, когда заговорила вновь, понизила голос:

– Падре молился о том, чтобы вице-король согласился сдать город. Хуан, ты и сам прекрасно знаешь, почему он не пошел на штурм. Просто не хочешь признавать правоту падре.

Я не сомневался, что священник обладает ничуть не меньшей отвагой, чем вставшие на сторону революции креольские офицеры, однако смелость их была разного рода и проявлялась порой тоже по- разному. Для человека военного мужество заключалось прежде всего в том, чтобы дать противнику бой, а вот падре понимал: иногда, для того чтобы этого боя избежать (особенно если ты знаешь, что вполне мог бы победить), требуется куда большая смелость. Нет, отнюдь не трусость или нехватка воинского искусства удерживали падре от атаки на город: он просто не желал неизбежного в этом случае кровопролития, куда более страшного, нежели то, которое имело место при захвате зернохранилища.

– Он не хочет воевать против горожан, – произнес я.

Марина кивнула.

– Да. Одно дело встретиться с армией противника в бою, но совсем другое – штурмовать город. Неизбежно начнется резня и погибнет мирное население.

– И все равно я не пойму... Мне казалось, что падре принял во внимание мои рассказы о том, как храбро сражался народ Испании против французских захватчиков...

– Слушая тебя, он лишь укрепился в правильности своего решения остановиться и не штурмовать столицу. Падре надеялся, что вице-король пощадит город, что Венегас либо капитулирует, либо наберется мужества, выступит из Мехико и даст нам бой где-нибудь в чистом поле. Но потом он понял, что его надежды не оправдались, и захватить город можно будет, лишь занимая с боем каждую улицу, каждый дом. Падре послал тебя в столицу, чтобы ты подтвердил то, что он и так знал.

– Если бы дело дошло до штурма Мехико, он вряд ли смог бы сдержать ярость ацтеков.

– Да уж, это никому не под силу. Даже сам Господь Всемогущий и то не сможет удержать в узде сто тысяч моих соплеменников, неожиданно получивших возможность посчитаться с испанскими ублюдками, которые столетиями держали их в рабстве.

Марина покачала головой и продолжила:

– Креолам этого не понять. Падре знает, что революция не бывает бескровной, но он поднял восстание, чтобы бороться против вице-королевской армии, а не против мирных людей. Его план заключается в том, чтобы отступить от столицы, отойти в Бахио для перегруппировки, дождаться там наступления войск Венегаса и разгромить их на поле боя.

Я склонял голову перед падре: перед его умом, прозорливостью и человечностью. И если прежде сам я любил только женщин и лошадей, то теперь в моем сердце нашлось место и для священника, державшего в своих руках целый мир. Хорошим он был священником или нет, это не мне судить: надо полагать, Идальго доставлял церковникам немало хлопот, ибо поднимал вопросы, на которые властям не хотелось отвечать. Например, такой: почему церковь позволяет себе накапливать огромные богатства, в то время как в стране голодают дети. Но в данном случае важно другое. Даже сейчас, став полководцем, дон Идальго не перестал быть священником и мыслит более широко, чем командир на поле боя: он не забывает о всех тех людях, которые выживут или умрут в зависимости от того, какое он примет решение.

– Не думай, будто он просто священник, в то время как ты настоящий мужчина, – предостерегла меня Марина. – Падре не родился священником, он появился на свет на гасиенде и был воспитан как кабальеро, прекрасно ездит верхом и владеет пистолетом. Но в отличие от тебя или Альенде и других креолов он никогда не думал только тем, что у него в штанах. Не говоря уж о том, что сердце у него просто огромное – больше, чем у святого. Падре будет сражаться против гачупинос, которым нечего делать у нас в колонии – хватит им уже порабощать и грабить простой народ, – но никогда не обратит оружия против тех, кто защищает свои дома.

– Так или иначе, он generalissimo, – сказал я. – И офицеры ничего не могут с этим поделать. Они ожидали, что креолы в массе своей поддержат восстание, однако этого не произошло. А те из них, которые все же перешли на нашу сторону, хоть они и смелы до безрассудства, но все-таки должны понимать, что никогда не смогут сами командовать ацтеками. Это удержит их от попыток устранить падре.

– Может, и удержит, да вот только не всех. Встречаются люди, которые считают, что они вполне способны сами стать королями, стоит лишь прежнему королю умереть. И уж конечно, подобные доводы не помешают твоему таинственному убийце, если только он и впрямь существует, попытаться сделать свое черное дело.

Марина похлопала меня по плечу.

– Так что, Хуан, будь начеку, весь обратись в зрение и слух. Без падре революция обречена.

Я уже был готов вернуться на конюшню, достать фляжку с бренди и затянуться сигарой, когда вновь появился ординарец падре.

– Generalissimo просит вас зайти. Вас и даму.

– Марину?

– Нет, испанскую даму.

И только тут я заметил приближающихся к нам Ренато и донну Изабеллу.