постели ваших женщин!

Сказав все это, я пришпорил Урагана и помчался вперед.

Путь от лагеря в Куахимальпе до Гвадалахары был долгим и трудным. Я вел наш маленький отряд насколько возможно быстро, при любой возможности меняя охромевших или просто выбившихся из сил лошадей и мулов на свежих, за которых, разумеется, надо было доплачивать.

Мое заявление о том, что Изабелле придется обойтись без экипажа и горничной, поразило ее в самое сердце, однако она смирилась с этим и в дальнейшем все неудобства и тяготы пути сносила не ропща.

Мы с Ренато оба были так заняты, что даже перестали ссориться. Это, однако, не означало, будто я забыл о своих подозрениях. Напротив, чем дольше я имел с ним дело, тем сильнее они становились. Помимо мастерского владения кинжалом, Ренато был также прекрасным наездником, ничуть не хуже меня. Но если это для кабальеро вполне естественно, то иные его манеры казались мне странными: например, то, как этот человек сидел за столом, пользовался столовым прибором, ел – такое чувство, что он всю жизнь провел в дороге. Богатые молодые кабальеро по большей части отличались изнеженностью, а Ренато явно в совершенстве владел искусством выживания. Вполне могло статься, что никакой он не племянник маркиза, а опытный наемник, получивший плату за то, чтобы защищать Изабеллу, а затем, найдя золото, убить ее мужа, обмануть Идальго... и прикончить меня.

Одного всадника я выслал вперед, примерно на милю, другой прикрывал тылы, высматривая позади нас королевские патрули или разбойников. Всякий раз, заметив большие группы людей, мы сворачивали с дороги. Может быть, моя жизнь и стоила мало, но при мне было около двадцати фунтов золота, предназначенного для выкупа маркиза, – более чем достаточно, чтобы ввести в соблазн многих.

Находясь в дне пути от Гвадалахары, мы узнали, что ее занял Торрес. Оставалось лишь удивляться, как человек, не только отроду не учившийся военному искусству, но и просто неграмотный, сумел захватить такой крупный и важный город. По прибытии я разрешил Изабелле отправиться отдыхать в гостиницу, поручил Ренато приобрести свежих лошадей для поездки в Леон, а сам без промедления отправился в губернаторский дворец для встречи с Хосе Торресом, вождем повстанцев, установившим свою власть по всей провинции.

Прежде я бывал в Гвадалахаре только один раз, когда пятнадцатилетним юношей сопровождал дядюшку Бруто в деловой поездке. И если Гуанахуато считался центром богатой серебром области Бахио, то Гвадалахара являлась главным городом обширных западных территорий. Здесь рудников не имелось, источниками процветания Гвадалахары были земледелие, скотоводство и торговля: столица провинции занимала очень выгодное с географической точки зрения положение. Если Сакатекас и Гуанахуато славились на всю колонию своими богатыми серебряными жилами, то Гвадалахара являлась основным поставщиком провизии и всего необходимого для рудничных областей.

Так что Торресу достался весьма лакомый кусочек. Хотя население города Гвадалахары едва достигало тридцати пяти тысяч человек – то есть вполовину меньше, чем в Пуэбле или Гуанахуато, – он был столицей провинции, где проживало свыше полумиллиона душ, третьей по величине в колонии. Территория ее простиралась до Тихого океана на запад, а на север, вдоль побережья, до самой Калифорнии.

Гвадалахара, как и значительная часть Бахио, имела ряд существенных отличий от центра колонии, расположенного в долине Мешико. Тут никогда не было столь многочисленного коренного индейского населения, как на центральном плато, и местные жители не концентрировались в городах, а были рассредоточены по фермам, ранчо и небольшим плантациям, где занимались сельским хозяйством. К великому неудовольствию гачупинос, здешние мелкие землевладельцы были – и юридически, и фактически – гораздо менее зависимы, чем пеоны в центральных регионах.

Город Гвадалахара был основан представителем племени испанских грабителей, гордо именовавших себя конкистадорами, – Нуньо де Гусманом, заклятым врагом Кортеса, еще одним обитателем того змеиного рва, который представляла собой испанская колониальная политика. В 1529 году, спустя восемь лет после падения державы ацтеков, Гусман выступил из столицы с армией для исследования и подчинения западных земель. Через два года он основал Гвадалахару, хотя город трижды менял местоположение, прежде чем укоренился окончательно. Провинцию завоеватель назвал Новой Кастилией, в честь той области в Испании, откуда был родом, и, подражая Кортесу, получившему титул маркиза дель Валье, провозгласил себя маркизом де Тонала.

Под его властью все население порабощенной провинции стонало от непомерных поборов, тяжелого, изнурительного труда, неприкрытого грабежа и бессмысленной жестокости. Индейцы называли Гусмана Senor de la Borca y Cuchillo, Господин Петли и Ножа, что вполне отражало его привычки. Рассказывают, что он вздернул шестерых индейских вождей, так называемых касиков, за то, что они не вымели дорогу, по которой он ступал. В конце концов даже тогдашний вице-король не пожелал и дальше спускать Гусману подобные выходки, посадил его на корабль и отправил обратно в Испанию.

Когда я шел через главную площадь Гвадалахары во время сиесты, мое внимание привлекла пара, чей танец походил на ухаживание голубя за голубкой. Эта сцена напомнила мне о сардане, которую я видел в Барселоне, и об интригах красавицы, которую я там встретил.

А заодно и о другой красавице, находившейся сейчас здесь. Во время путешествия у нас с Изабеллой не было возможности толком поговорить, и хотя всякий раз, когда мы встречались взглядами, она ослепительно улыбалась, я делал вид, будто не замечаю этого или что это на меня не действует.

Хосе Торреса я нашел в губернаторском дворце. От падре уже прибыл курьер с сообщением, что наступление на столицу откладывается. Я же на словах передал вождю повстанцев, что армия Идальго направляется в Бахио, но падре желает знать, какую помощь может предоставить Торрес.

– Как вы и сами видите, я захватил Гвадалахару именем падре и для дела революции, – сказал он мне. – С прибытием generalissimo весь город будет приветствовать и чествовать его как героя- победителя.

Торрес предложил мне взять еще людей, в дополнение к двенадцати уже имевшимся, но я отказался. С дюжиной сопровождающих я мог сойти за владельца гасиенды с vaqueros, тогда как более многочисленный отряд уже походил бы на маленькую армию, привлекал к себе ненужное внимание и с а мим своем появлением мог спровоцировать вожака разбойников на боевые действия.

Я сообщил Торресу, что, судя по разговорам на улицах, о его правлении отзываются одобрительно, и он принял этот комплимент со скромным достоинством.

– Я понял, что руководить городом – чертовски сложное занятие, – признался вождь повстанцев. – Легче учить ослов танцевать, чем управляться с такой уймой народа и с таким большим хозяйством, да еще и издавать новые законы.

Я лишь изумленно покачал головой. Нет, ну разве это не удивительно: Мигель Идальго, скромный приходской священник из маленького городка, собрал армию и теперь управлял большей частью Новой Испании. А Торрес, еще вчера бывший батраком на гасиенде, распоряжался в завоеванной им Гвадалахаре, городе и провинции с населением в полмиллиона человек.

Я вспомнил, как однажды, в присутствии меня и Марины, падре поручил какому-то низкорослому коренастому священнику поднять восстание в джунглях Акапулько и развязать там войну.

– Кто этот священник, которого Идальго так высоко ценит? – заинтересовался я, ибо никогда не слышал даже его имени.

Марина ответила, что зовут его Хосе Мария Морелос, ему сорок пять лет. Он сын бедняка, был погонщиком мулов и vaquero и лишь в двадцать пять лет ступил на духовную стезю, а став священником, служил в отдаленных, захолустных приходах, наставляя пеонов.

– С чего, интересно, падре взял, что этот человек способен собрать войско и повести его в сражение? – спросил я.

Хотя сам я был кабальеро, отменным наездником и великолепным стрелком, однако навряд ли сумел бы стать полководцем.

– В его сердце горит пламя, – ответила Марина, – а в очах – любовь Иисуса!