и слизывают кровь.
Эту историю Стоянов рассказывал всем детям в округе, достигшим определенного возраста, и вскоре стал для них героем. «Глядите, — говорил он, снимая рубашку на главной улице Ошчимы, в очередной раз раздражая посетителей бара „Петров“, —
Когда на Балканах началась война, Николасу было двадцать пять. Когда его деревню сожгли, он и трое его друзей сели на лошадей и, захватив с собой еду и мешок с одеждой, покинули родные края. Они скакали весь день и всю ночь, а потом еще весь день, пока не оказались в Трикале. Там они вскочили на поезд до Афин. У Николаса был жар, он бредил, ему не хватало воздуха в прокуренном вагоне, и он рвался вылезти на крышу. В Греции они дали капитану корабля по наполеондору, чтобы он перевез их в Триест. К тому времени жар был у всех. Они спали в подвале заброшенной фабрики, ничего не делая, только пытаясь согреться. На швейцарской границе у них не должно быть ни малейших признаков болезни. Они провели в подвале шесть или семь дней, потеряв счет времени. Один из них едва не умер. Они спали обнявшись, чтобы согреться. И говорили об Америке Даниела Стоянова.
В поезде доктор осмотрел им глаза и позволил четверым друзьям пересечь границу. Они оказались во Франции. В Гавре они договорились с капитаном старого судна, перевозившего скот. Оно направлялось в Нью-Брансуик.
Двое из друзей Николаса умерли в пути. Один итальянец показал им, как нить кровь животных, чтобы сохранить силы. Это было на французском судне «Ла Сицилиана». Он до сих пор помнит его название, помнит, как они высадились на берег в Сент-Джоне и все подумали, до чего же просто он выглядит. До чего же проста Канада. Им надо было пройти полмили пешком до станции, где их должны были осмотреть. Они забрали то, что могло им понадобиться, из мешков тех двоих, что умерли, и направились в Канаду.
На корабле была такая грязь, что на них кишели вши. Пассажиры четвертого класса поставили свои вещи у уличных кранов возле уборных. Они разделись догола и встали один против другого, как будто смотрелись в зеркало. И начали стряхивать вшей и смывать грязь с тела тряпкой и холодной водой. Стоял конец ноября. Потом они оделись и вошли в здание таможни.
Паспорта у Николаса не было, и он не знал ни слова по-английски. Он показал свои десять наполеондоров, дабы объяснить, что не станет жить за чужой счет. Его пропустили. Он был в Верхней Америке.
Николас сел на поезд до Торонто, где жили многие его односельчане. Он не окажется среди чужих. Но там не было работы. Поэтому он сел на поезд, идущий на север, в Коппер-Клиф, недалеко от Садбери, и стал работать в македонской пекарне. Ему платили семь долларов в месяц с харчами и жильем. Полгода спустя он отправился в Су-Сент-Мари. Он почти не говорил по-английски и решил пойти в школу, работая ночами в другой македонской пекарне. Без языка он пропадет.
Школа была бесплатной. В его классе учились десятилетние детишки, ему же было двадцать шесть. Обычно он вставал в два ночи, замешивал тесто и до половины девятого пек хлеб. В девять он отправлялся в школу. Все учительницы были молодыми и очень добрыми. Пока он жил в Су, он видел переводческие сны — из-за свой одержимости английским. Деревья в этих снах меняли не только свои названия, но и облик и характер. Мужчины говорили фальцетом. Собаки, пробегая мимо, бесцеремонно обращались к нему на улицах.
Когда Николас вернулся в Торонто, ему не хватало одного: обрести голос в этом языке. Большинство эмигрантов учило английский по песням на пластинках или, пока не появилось звуковое кино, повторяя слова за актерами на сцене. Вошло в обычай выбирать одного актера, следить за ним на протяжении всей его карьеры, огорчаясь, если он получал небольшую роль, и как можно чаще посещать его спектакли — порой до десяти раз в сезон. Обычно к концу сезона в театрах «Попугай» и «Фокс» репликам актеров вторило громкое эхо — это греки, македонцы и финны с полусекундным опозданием повторяли их слова, совершенствуя свое произношение.
Это выводило актеров из себя, особенно если слова «Кто поставил в гостиную плиту, Кристин?», после которых зал взрывался аплодисментами, теперь повторяло не меньше семидесяти человек, отчего они теряли свою спонтанность. Когда любимец публики Уэйн Бернетт во время спектакля упал замертво, его роль исполнил мясник-сицилиец, досконально изучивший все реплики и мизансцены, и деньги за билеты не пришлось возвращать.
Некоторые актеры приобрели популярность, потому что говорили медленно. Огромным спросом пользовались унылые баллады и блюзы, в которых первая строчка повторялась по три раза. Приезжие избавлялись от своего акцента и приобретали местный американский выговор. К несчастью, в качестве примера для подражания Николас избрал Фатса Уоллера и начат выделять те звуки, которые обычно глотают, и те слова, которые обычно произносят вскользь, из-за этого он казался слишком нервным, или слишком угрюмым, или безнадежно влюбленным.
Когда он работал на мосту, его считали замкнутым. Он начинал говорить на новом языке, запинался и отходил. Он стал хранилищем тайн и воспоминаний. Он нес единственную ношу — уединение. Никто из тех, кто работал вместе с ним, его не знал. Этот человек, неловкий на людях, уходил, оставляя о себе очень странное впечатление, — вроде собачьих следов на заснеженной крыше дома.
«О-ох!» Вот что его разбудило — доктор, осматривающий его руку. «Ох!» Он проспал шесть часов. Коста был рядом. Николас заметил, что доктор разрезал покрывало монахини и его рубаху. Ему сказали, что каким-то образом он ухитрился вправить себе руку.
Он схватил покрывало и стал внимательно его разглядывать.
Женщина оставалась с ним до раннего утра, пока не спустился Коста, которому она сказала про руку, сказала, что надо вызвать доктора и что ей надо идти. Она говорила? Ну конечно. Какой у нее голос? Что еще о ней известно? Коста вспомнил черную юбку. Перед тем как уйти, Николас заглянул за стойку и нашел обрезки черной рясы, из которой она сделала себе юбку.
Когда он выходит из ресторана «Охридское озеро» на улицу, пейзаж после катастрофы на мосту кажется ему другим, уже не таким знакомым. Теперь Николас Темелков видит Парламент-стрит глазами женщины, которая, порывшись в его сумке с инструментами, пока он спал, нашла его большие ножницы для проволоки и укоротила черный подол своей рясы. Когда он выходит из ресторана «Охридское озеро» тем утром, он чувствует ее настроение. Он знает, что найдет ее.
Ухаживание в отсутствие предмета любви длится очень долго. В данном случае оно началось с его замечания о ее волосах или с ее почти беззвучного вопроса, когда он проваливался в сон с башни или моста. Грань сна и яви всегда страшила Николаса, поэтому он напивался перед сном, чтобы притупить ощущение панического страха, длившееся несколько секунд, когда его не слушались руки. Он лежал, понимая, что перед тем, как уснуть, испытает мгновенное падение, которого боялся больше всех своих полетов на мосту или любого задания, которое он выполнял для «Доминион бридж компани».
Пока падал, вспомнит он позже, он почувствовал протянутую к нему руку женщины, которая хочет узнать его имя.
Теперь он все время ощущает ее присутствие, они как близнецы. Их связывает не то, что он спас ей жизнь, а то, что последовало за этим. Полузабытая песенка по радио. Его бесцеремонность и беззастенчивые комплименты монахине относительно ее красоты. Потом он откинул голову назад, закрыл глаза и проспал слишком долго.
Через неделю он снова взбирается на грузовик, везущий огонь и гудрон, вспрыгивая туда вместе с другими людьми, и снова работает на мосту. Его рука зажила, и он перелетает с опоры D на опору С, не слушая историй об исчезнувшей монахине. Он висит на своих веревках, разглядывая стойки моста, медленно вращаясь в воздухе. Он знает панораму долины лучше любого инженера. Как птица. Лучше Эдмунда Берка, архитектора моста, или Харриса, лучше геодезистов, которые в 1912 году работали вслепую
