сделаться его женой, Ральф заговорил бы иначе, просто из свойственного ему духа противоречия. Раскритиковать можно любой брак – он самой своей сущностью как бы напрашивается на критику. Настройся она на этот лад, ей ничего не стоило бы раскритиковать свой собственный брачный союз! Но у нее довольно других занятий, так что пусть уж эту заботу возьмет на себя Ральф. Изабелла склонна была проявить и терпение и кротость. Ральф не мог этого не видеть, – тем непонятнее было его молчание. Когда по прошествии трех дней он так и не заговорил о предстоящем событии, нашей героине наскучило ждать: даже если ему очень не по душе объяснение с нею, должен же он в конце концов через это пройти, хотя бы приличия ради. Мы, зная о бедном Ральфе больше, чем его кузина, легко можем представить себе, через что он прошел с момента своего возвращения в палаццо Кресчентини. Миссис Тачит буквально на пороге обрушила на него великую новость, пронзившую Ральфа таким холодом, что с ним ни в какое сравнение не шел прохладный материнский поцелуй. Ральф был потрясен, унижен, все его расчеты оказались неверны, и та, что так много значила для него в этом мире, потеряна навсегда. Он блуждал по дому, как корабль без руля среди мелей и рифов, или сидел в саду в огромном плетеном кресле, вытянув ноги, откинув назад голову и надвинув шляпу на самые глаза. Он чувствовал, как у него леденеет сердце, – ведь хуже ничего себе и представить было нельзя. Что мог он сделать? Что сказать? Если кузина безвозвратно потеряна, мог ли он делать вид, что ему это по душе? Добиваться ее возвращения стоило лишь при твердой уверенности, что этого добьешься. Попытаться убедить ее в том, что человек, чьему искусному обольщению она поддалась, низок и недостоин ее, простительно было лишь, если бы такая попытка безусловно удалась. Иначе он просто себя погубит. Ему одинаково трудно было и выказать свои чувства, и скрыть их; невозможно было примириться, не кривя душой, как невозможно было и противиться без тени надежды на успех. Между тем он знал или, вернее, догадывался, что помолвленная пара изо дня в день обменивается клятвами верности. Озмонд почти не показывался в палаццо Кресчентини, что не мешало Изабелле ежедневно видеться с ним, так как теперь, когда о помолвке их было объявлено, это стало ее законным правом. Она нанимала помесячно карету, чтобы не быть обязанной тетушке за предоставление возможности следовать путем, который та не одобряла, и по утрам отправлялась в Кашины. В эти ранние часы запущенный пригородный парк был совершенно безлюден, и наша юная героиня вместе со своим возлюбленным, присоединявшимся к ней в самой уединенной части Кашин, прогуливалась в пепельно-серой тени итальянских рощ и слушала соловьев.

Как-то утром, возвратившись с прогулки за полчаса до завтрака, Изабелла вышла из кареты и вместо того, чтобы сразу же подняться по величественной лестнице, пересекла дворцовый двор, прошла под сводами еще одной арки и очутилась в саду. В этот час он был несказанно прекрасен. Полдень разлил над ним свое безмолвие, и беседки, полные неподвижной тени, казались глубокими пещерами. Ральф сидел в прозрачном сумраке у подножья статуи Терпсихоры – танцующей нимфы с удлиненными пальцами и раздувающимися одеждами в манере Бернини;[129] во всей позе Ральфа была такая расслабленность, что Изабелле показалось сначала, будто он спит. Ее легкие шаги, заглушённые травой, его не потревожили, но, прежде чем уйти, она на секунду приостановилась и бросила на него взгляд. В то же мгновение Ральф открыл глаза, и Изабелла, не долго думая, опустилась в плетеное кресло – полное подобие того, в котором сидел он. Хотя, досадуя на своего кузена, она упрекала его в равнодушии, все же она не могла не видеть, что его угнетают какие-то мысли. Но она объясняла его рассеянный вид отчасти томительной и все растущей слабостью, отчасти неприятностями, связанными с унаследованным от отца состоянием – их причиной были эксцентричные распоряжения Ральфа, неодобренные его матерью и, как сказала она Изабелле, встретившие теперь противодействие со стороны совладельцев банка. Ральфу следовало бы, по мнению миссис Тачит, отправиться вместо Флоренции в Лондон; он не был там целую вечность и проявлял к делам банка не больше интереса, чем, скажем, к Патагонии.

– Жаль, что я вас разбудила, – сказала Изабелла. – У вас такой усталый вид.

– Так оно и есть. Но я не спал. Я думал о вас.

– И это вас утомило?

– Очень! Как любые бесплодные усилия. Сколько я не бьюсь, все равно ни к чему не могу прийти.

– А к чему бы вы хотели прийти? – спросила она, закрывая зонтик.

– К пределу ясности, когда можно будет, хотя бы для самого себя, облечь в слова то, что я думаю о вашей помолвке.

– Стоит ли вам так много об этом думать? – обронила она полушутя.

– Вы хотите сказать, что меня это не касается?

– Если и касается, то только до известного предела.

– Этот предел я и желал бы установить. Полагаю, я дал вам повод обвинять меня в неучтивости. Я так вас и не поздравил.

– Конечно, я обратила на это внимание. И мне было непонятно, почему вы молчите.

– На это есть много причин. Сейчас я вам все объясню, – сказал Ральф.

Сняв шляпу, он положил ее возле себя на землю и некоторое время молча смотрел на Изабеллу. Потом откинулся назад, под защиту Бернини, и сидел, прислонившись головой к мраморному подножью; плечи у него были опущены, ладони лежали на подлокотниках огромного кресла. Видно было, что ему неуютно, неловко, что он не может собраться с духом. Изабелла молчала; если кто-то в ее присутствии испытывал смущение, она обычно преисполнялась сочувствия, но сейчас ей нисколько не хотелось облегчить Ральфу возможность нелестно высказаться о ее благом решении.

– Я все еще не могу прийти в себя от изумления, – проговорил он наконец. – Вот уж никогда бы не поверил, что вас можно так поймать.

– Не понимаю, почему вы называете это «поймать»?

– Потому что вас посадят в клетку.

– Раз клетка мне по душе, вам не о чем беспокоиться, – ответила она.

– Вот этого-то я и не могу понять, над этим все время и думаю.

– Если над этим думаете вы, можете вообразить, как над этим думала я. Пока не убедилась, что поступаю правильно.

– Значит, вы изменились до неузнаваемости. Год назад превыше всего вы ценили свободу и хотели одного – видеть жизнь.