младшего сына медленно следует наверх мадам де Беллегард, опираясь на руку сына старшего. Ньюмен предпочел скрыться в толпе сочувствующих, которые зашептали: «Мадам графиня», когда мимо них прошла высокая фигура в черной вуали. Он выстоял всю службу в полутемной церкви, но когда процессия приблизилась к мрачному склепу, круто повернулся и стал спускаться с холма. Он возвратился в Пуатье и прожил там еще два дня, то снедаемый нетерпением, то уговаривая себя потерпеть еще. На третий день он послал мадам де Сентре записку, извещая, что хотел бы навестить ее после обеда, и следом за письмом снова отправился во Флерьер. Он вышел из экипажа на деревенской улице у таверны и пошел в chateau,[143] следуя нехитрым указаниям местных жителей.

— Вон там, — сказал хозяин таверны, показывая на макушки деревьев, видневшиеся над домами на другой стороне улицы. Ньюмен свернул направо в первую же улицу, по обе стороны которой располагались старомодные особняки, и через несколько минут увидел впереди остроконечные башенки. Пройдя еще немного, он оказался перед огромными, покрытыми ржавчиной железными воротами — они были заперты. С минуту он постоял перед ними, глядя через решетку. Chateau находился возле самой дороги — в этом крылись и преимущества, и недостатки его местоположения. Здание выглядело чрезвычайно внушительно. Впоследствии Ньюмен прочел в путеводителе по этой провинции, что chateau ведет свою историю со времен Генриха IV. Перед домом раскинулась широкая, вымощенная плитами площадка, по краям которой лепились убогие крестьянские постройки, а за площадкой высился массивный фасад из потемневшего от времени кирпича. К нему с обеих сторон примыкали невысокие флигели, заканчивающиеся небольшими павильонами в голландском стиле с причудливыми крышами. Позади поднимались две башни, а за ними сплошной стеной стояли вязы и буки, едва начавшие зеленеть.

Но самой главной достопримечательностью поместья была широкая зеленоватая река, омывавшая фундамент дома. Дом стоял на островке, и река окружала его со всех сторон, словно настоящий крепостной ров, и через нее был перекинут двухарочный мост без перил. Темные кирпичные стены, вычурные маленькие купола, венчающие оба флигеля, глубоко сидящие окна, высокие, остроконечные, покрытые мхом башни — все это отражалось в спокойной глади реки. Ньюмен позвонил у ворот и чуть не испугался, когда у него над головой громко загудел большой ржавый колокол. Из домика привратника вышла старуха, приоткрыла скрипящие ворота ровно настолько, чтобы Ньюмен мог в них протиснуться, и он пересек пустынный голый двор, прошел по потрескавшимся белым плиткам моста и несколько минут постоял в ожидании у дверей дома, получив таким образом возможность заметить, что Флерьер не слишком «ухожен», и подумал, как грустно, должно быть, здесь жить. «Похоже на китайскую тюрьму», — сказал себе Ньюмен, и я нахожу это сравнение вполне уместным. Наконец дверь открыл слуга, которого Ньюмен видел еще на Университетской улице. При виде Ньюмена невыразительное лицо лакея просияло — по каким-то непостижимым причинам наш герой всегда пользовался расположением людей, носящих ливреи. Через большой вестибюль, посреди которого высилась пирамида из цветов в горшках, слуга провел его в комнату, служившую, очевидно, главной гостиной. Переступив порог, Ньюмен поразился великолепным пропорциям помещения и на миг почувствовал себя туристом с путеводителем в руках в сопровождении чичероне, ожидающего платы. Но когда его провожатый ушел с обещанием доложить о госте мадам la comtesse,[144] Ньюмен разглядел, что ничего примечательного в гостиной нет, кроме потемневшего потолка с балками, покрытыми оригинальной резьбой, занавесей из старинных, затейливо расписанных тканей да темного дубового паркета, натертого до зеркального блеска. Несколько минут он ходил взад-вперед в ожидании графини, но наконец, дойдя до конца залы и повернувшись, увидел, что мадам де Сентре уже вошла в дальнюю дверь. Вся в черном, она стояла и смотрела на Ньюмена. Они оказались в разных концах залы, так что у него было время разглядеть графиню прежде, чем они встретились, сойдясь посередине.

Происшедшая в ней перемена крайне его расстроила. Эта бледная, чуть ли не истощенная женщина с чересчур высоким лбом, в строгом, как у монахини, платье, лишь чертами лица походила на сияющее грациозное создание, покорившее его. Она смотрела прямо на Ньюмена и позволила взять себя за руку, но прикосновение ее руки было совершенно безжизненным, а глаза походили на две затянутые дождем луны.

— Я был на похоронах вашего брата, — проговорил Ньюмен. — Потом выждал три дня, но больше ждать не мог.

— Ждать и нечего, — ответила мадам де Сентре. — Однако после того, как с вами обошлись, с вашей стороны это очень благородно.

— Я рад, что вы понимаете, как несправедливо со мной обошлись, — сказал Ньюмен, выговаривая слова с той странной иронией, какая была ему свойственна, когда речь заходила о вещах, самых для него важных.

— О чем тут говорить! — воскликнула мадам де Сентре. — Право, я нечасто поступала с людьми несправедливо. А если и поступала, то уж, во всяком случае, не нарочно. Но перед вами, с кем я обошлась так дурно, так жестоко, я могу загладить свою вину только откровенным признанием: да, я понимаю, как вы страдаете, я знаю, что была жестокой. Но эти слова ничтожны, ими, к сожалению, вину не загладишь.

— Что вы! Это уже большой шаг вперед! — радостно сказал Ньюмен и ободряюще улыбнулся.

Он подвинул ей стул и выжидательно смотрел на нее. Она машинально села, он сел рядом, но тут же вскочил, не в силах усидеть на месте, и встал перед ней. Она сидела неподвижно, словно так настрадалась, что уже не имела сил пошевелиться.

— Я понимаю, что наше с вами свидание ничего не изменит, — продолжала она, — и все же я рада, что вы пришли. По крайней мере я могу сказать вам о том, что у меня на душе. Это эгоистическое удовольствие, но у меня последнее — других не осталось, — и она замолчала, устремив на Ньюмена большие затуманенные глаза. — Я знаю, как обманула вас, какую рану вам нанесла; знаю, что вела себя жестоко и трусливо. Я ощущаю это так же остро, как и вы. И эта боль пронзает меня до кончиков ногтей, — она разжала сцепленные пальцы, вскинула руки, покоившиеся на коленях, и снова опустила их. — Все, что вы могли сказать обо мне в сердцах, ничто по сравнению с тем, как я корю себя сама.

— Даже в сердцах, — возразил Ньюмен, — я не говорил о вас ничего худого. Самое плохое, что я когда-либо сказал о вас, — это то, что вы — прелестнейшая из женщин, — и он снова порывисто опустился на стул рядом с ней.

Она слегка порозовела, но даже этот легкий румянец не мог побороть ее бледности.

— Вы говорите так потому, что считаете, будто я передумаю. Но я не передумаю. Я знаю — в надежде на это вы и пришли сегодня. Мне вас очень жаль. Я готова для вас почти на все. Хотя после того, что я сделала, говорить это просто бессовестно. Но ведь что бы я ни сказала, все покажется бесстыдным. Причинить вам зло, а теперь извиняться — нетрудно. Я не должна была причинять вам зло, — она на секунду замолчала, глядя на него, и сделала знак, чтобы он ее не прерывал. — Мне с самого начала нельзя было слушать вас — вот в чем моя вина. Я понимала, что ни к чему хорошему это не приведет, понимала, но не могла не слушать вас — и тут уже ваша вина. Вы мне слишком нравились. Я в вас поверила.

— А теперь не верите?

— Верю больше, чем раньше. Только теперь это не имеет значения. Я не могу соединиться с вами.

Ньюмен изо всех сил стукнул себя кулаком по колену.

— Но почему? Почему? Почему? — выкрикнул он. — Объясните мне, в чем причина — разумная причина? Вы не ребенок, вы совершеннолетняя, не душевнобольная. Почему вы отказываете мне по приказу вашей матери? Это недостойно вас.

— Да, знаю — это недостойно. Но другого выхода нет. В конце концов, — добавила мадам де Сентре, разводя руками, — считайте меня душевнобольной. И забудьте меня. Так будет проще всего.

Ньюмен вскочил и отошел в сторону, сокрушенный сознанием, что он проиграл, и в то же время не находя в себе сил отказаться от борьбы. Он остановился у одного из огромных окон и посмотрел на реку, текущую между прочно укрепленных берегов, и на регулярный парк за нею. Когда он обернулся, оказалось, что мадам де Сентре уже поднялась — молча и безучастно она стояла посреди комнаты.

— Вы со мной не откровенны, — проговорил Ньюмен, — вы не говорите правды. Вместо того, чтобы называть себя слабоумной, назовите тех других подлецами. Ваши мать и брат поступили жестоко и нечестно, они поступили так со мной и, уверен, так же поступили и с вами. Зачем вы пытаетесь защитить их? Зачем вы приносите меня им в жертву? Я веду себя честно. Я не жесток. Вы сами не знаете, от чего отказываетесь.