на первом этаже в задней части дома, и спутник Ньюмена, пройдя в конец выложенного каменными плитами коридора, тихо приоткрыл дверь. Он поманил Ньюмена, и тот, подойдя, заглянул в комнату, освещенную всего одной затененной свечой. У камина дремал облаченный в халат месье де Грожуайо — полноватый белокурый человек, которого Ньюмен не раз видел в обществе графа. На кровати лежал Валентин — бледный, неподвижный, с закрытыми глазами. Вид его заставил Ньюмена содрогнуться — ведь граф всегда был так полон жизни! Приятель месье де Грожуайо указал на затворенную дверь за кроватью и шепотом объяснил, что там находится доктор, пользовавший больного. Валентин спал, или казалось, что спит, поэтому подходить к нему Ньюмен, разумеется, не стал и, более того, на время удалился, вверив себя заботам заспанной bonne.[134] Та провела его в комнату наверху и показала на кровать, где вместо подушки красовался валик в чехле из желтого ситца. Ньюмен улегся и, невзирая на столь необычную постель, проспал несколько часов кряду. Когда он проснулся, утро уже было в разгаре, солнце вливалось в окно, со двора доносилось кудахтанье кур.

Пока он одевался, к нему заглянул посыльный от месье де Грожуайо и его приятеля с приглашением разделить с ними завтрак. Ньюмен спустился в маленькую столовую, пол которой был выложен каменными плитами, где за столом прислуживала та же служанка, только уже без ночного чепца. В столовой находился и месье де Грожуайо, имевший удивительно свежий вид при том, что ему пришлось полночи исполнять роль сиделки. Месье де Грожуайо потирал руки и с интересом приглядывался к накрытому столу. Ньюмен напомнил ему об их знакомстве и узнал, что Беллегард еще спит, а дежурит при нем теперь доктор, который провел относительно спокойную ночь. До того как к ним присоединился сотоварищ месье де Грожуайо, Ньюмен успел узнать, что его зовут месье Леду и что знакомству с ним Валентин ведет счет еще с тех времен, когда оба служили в отряде «папских зуавов».[135] Месье Леду приходился племянником известному епископу-ультрамонтану.[136] Наконец в столовой появился и сам племянник епископа, который, как можно было заметить, постарался одеться в соответствии с печальной ситуацией, однако его скорбный вид смягчался достойным вниманием к наилучшему из завтраков, которым когда-либо могла блеснуть гостиница «Швейцарский крест». Дело в том, что слуга Валентина, которому лишь изредка выпадала честь поухаживать за пострадавшим хозяином, помогал на кухне и успел придать подаваемым блюдам истинно парижскую изысканность. Оба француза всячески старались доказать, что, какими бы тяжелыми ни были обстоятельства, они никак не влияют на врожденный талант галлов вести легкую беседу, и месье Леду произнес краткое, исполненное изящества похвальное слово бедному Беллегарду, назвав того наилучшим из англичан, коих ему доводилось знать.

— Вы считаете Беллегарда англичанином? — переспросил Ньюмен.

На лице месье Леду мелькнула улыбка, и он разразился экспромтом: «C’est plus qu’un Anglais — c’est un Anglomane!»[137] Ньюмен, не желая сдаваться, ответил, что такого не замечал, а месье де Грожуайо заявил, что еще не время произносить по бедному Беллегарду заупокойные речи.

— Разумеется, — согласился Леду. — Просто сегодня утром я не мог не обратить внимание мистера Ньюмена на то, что после столь решительных мер, которые вчера вечером были приняты для спасения души нашего дорогого друга, было бы даже жаль, если бы он снова подверг ее опасности погибнуть, вернувшись в грешный мир.

Месье Леду был ревностным католиком, и Ньюмен отметил про себя, что этот приятель Валентина — личность не без странностей. При дневном свете он оказался похожим на портрет, написанный каким-нибудь испанским художником, — у него был очень длинный тонкий нос, а лицо чем-то напоминало добродушного Мефистофеля. Дуэли, по всей очевидности, представлялись ему вполне справедливым способом разрешать споры — при том условии, что смертельно раненый дуэлянт тотчас воспользуется услугами священника. Казалось, он был чрезвычайно доволен беседой Валентина с кюре, хотя его речи никак не свидетельствовали о ханжеском складе ума. Судя по всему, он был большим приверженцем соблюдения приличий и в любых обстоятельствах считал себя обязанным проявлять вкус, такт и светскую любезность. Он охотно одаривал каждого улыбкой (отчего его усы поднимались к самому носу) и давал необходимые объяснения. Его специальностью явно было savoir-vivre — умение жить по правилам хорошего тона, причем сюда же он включал и умение умирать. Однако, со все возрастающим глухим раздражением подумал Ньюмен, руководствоваться правилами, относящимися к последнему, он предпочитал предоставлять другим. У месье де Грожуайо характер был совсем иной, и, по-видимому, истовую набожность своего друга он рассматривал как признак недосягаемо высокого ума. С нежной, но веселой заботой он изо всех сил старался, чтобы Валентина до последней минуты окружали приятные впечатления и чтобы он возможно меньше тосковал по Итальянскому бульвару, но больше всего месье де Грожуайо занимало, как этому неумехе — сыну пивовара — удалось сделать такой меткий выстрел. Сам он умел потушить пулей свечу, но, как признался, более метко, чем этот недотепа, выстрелить бы не смог. Месье де Грожуайо тут же поспешил заверить, что, конечно, в подобных обстоятельствах он и не старался бы быть метким, — не тот случай, когда стремятся прикончить человека, que diable![138] Будь он на месте дерущихся, он, целясь в своего противника, выискал бы у него какую-нибудь часть тела помягче, куда можно всадить пулю без роковых последствий. Месье Станислас Капп сработал прискорбно плохо. Но о чем говорить, если мы дожили до того, что приходится драться на дуэли с сыновьями пивоваров! Такое заключение было единственной попыткой месье де Грожуайо обобщить свои рассуждения. Говоря это, он поверх плеча месье Леду то и дело поглядывал в окно на стройное деревце в конце аллеи, как раз напротив гостиницы, и словно бы прикидывал расстояние от него до своей вытянутой руки, втайне сожалея, что, несмотря на тему беседы, правила приличия не позволяют тут же устроить небольшую показательную стрельбу из пистолета.

Однако Ньюмену было не до дружеских бесед. Ни говорить, ни есть он не мог. Его душу переполняли гнев и печаль, и выносить это двойное бремя не было сил. Он сидел, опустив глаза в тарелку, и считал минуты до конца завтрака, то мечтая, чтобы Валентин, увидев его у своей постели, тут же отправил обратно добиваться руки мадам де Сентре и утерянного счастья, то клеймя себя за этот эгоизм и нетерпение. Для своих собеседников Ньюмен представлял мало интереса, и хотя он был всецело поглощен собственными проблемами и к тому же не привык задумываться, какое производит впечатление на окружающих, ему было ясно, что друзья Беллегарда недоумевают, почему бедный Валентин проникся сердечной симпатией к этому молчуну-янки и даже вызвал его к своему смертному одру. После завтрака Ньюмен в одиночестве побродил по деревне, поглядел на фонтан, на гусей, на открытые двери сараев, на темнолицых согбенных старух, медленно шлепающих в сабо, из которых выглядывали чулки с грубо заштопанными пятками, полюбовался белоснежными Альпами и багряной Юрой, которые виднелись в разных концах улочки. День был замечательный — в воздухе пахло наступающей весной, а слежавшийся за зиму снег таял под солнечными лучами и капал с крыш деревенских домов. Все в природе ликовало и говорило о рождении новой жизни, даже попискивающие цыплята и переваливающиеся с боку на бок гусята, меж тем как несчастного Валентина — бесшабашного, великодушного, милого Валентина — ждали смерть и могила. Ньюмен добрел до деревенской церкви, зашел на маленькое кладбище, сел у ограды и стал разглядывать окружавшие его грубые надгробные плиты. Все они были убогие и мрачные, и Ньюмен не почувствовал ничего, кроме холода и неотвратимости смерти. Он встал и вернулся в гостиницу, где месье Леду, восседая за зеленым столиком, который он попросил вынести в сад, наслаждался кофе и сигаретой. Узнав, что у постели Валентина все еще дежурит доктор, Ньюмен спросил, не разрешат ли ему сменить врача, ему очень хочется быть полезным своему бедному другу. Просьба его была тотчас удовлетворена. Доктор с радостью согласился отправиться в постель. Доктор был молод, довольно беспечен, но лицо его светилось умом, а в петлице красовалась ленточка ордена Почетного легиона. Перед тем как лечь спать, он объяснил Ньюмену, что надо делать, и тот внимательно его выслушал и машинально взял у него из рук старый том, рекомендованный доктором как средство, помогающее удержаться от сна. Это оказались «Les Liaisons Dangereuses».[139]

Валентин все еще лежал с закрытыми глазами, и в его состоянии не было заметно никаких перемен. Ньюмен сел рядом с постелью и долгое время пристально вглядывался в своего друга. Потом мысли о собственном несчастье отвлекли его, и он перевел взгляд на цепочку Альп, видневшихся из-за отодвинутого узкого холщового занавеса на окне, сквозь которое в комнату проникали солнечные лучи, яркими квадратами падавшие на покрытый красными плитками пол. Он пытался расцветить свои грустные мысли надеждой, но плохо в этом преуспел. То, что с ним произошло, было так внезапно и сокрушительно, что