Нет, видно, я не гожусь в банкиры — банкиров так легко не убивают. Вам не кажется, что убить меня оказалось крайне просто? А все потому, что я — человек несерьезный. В общем-то, это весьма печально. Вот так же бывает, когда на каком-нибудь приеме заявляешь хозяйке, что тебе пора уходить, надеясь, что она станет уговаривать тебя остаться, а она, как выясняется, и не думала. «Как, уже? Вы же только что пришли!» Жизнь не соизволила одарить меня даже этой краткой галантной репликой.

Ньюмен некоторое время слушал молча, но потом не выдержал.

— Какая скверная история! Сквернейшая! Хуже я в жизни своей не знал! Я не хотел говорить при вас грустные вещи, но ничего не могу с собой поделать! Мне не впервой видеть умирающих. Я видел, как людей убивают. Но никогда это не казалось таким нелепым! Никто из них не был так умен, как вы. Проклятье! Проклятье! Вы могли бы обойтись с собой получше! Чтобы жизнь человека обрывалась так глупо — какая подлость!

— Ну-ну, не кипятитесь! Не кипятитесь! — слабо помахал рукой Валентин. — Конечно, подло, спору нет. Знаете, ведь я и сам где-то в глубине души, в самом дальнем ее уголке — он не шире кончика воронки для вина, — вполне с вами согласен.

Через несколько минут в комнату просунул голову доктор и, убедившись, что Валентин не спит, подошел к его постели и пощупал пульс. Покачав головой, он заявил, что больной слишком много разговаривает, гораздо больше, чем можно.

— Ерунда, — отмахнулся Валентин. — Про приговоренного к смерти нельзя сказать, что он говорит слишком много. Разве вы не читали в газетах отчеты о казнях? Ведь к осужденному всегда приглашают кучу народа — священников, репортеров, юристов, — чтобы заставить его говорить — излить душу. Мистер Ньюмен не виноват, он хоть и сидит здесь, но нем, как мумия.

Доктор заметил, что его пациента снова пора перевязать, и месье де Грожуайо и Леду, уже присутствовавшие однажды при этой сложной процедуре, заняли место у постели больного в качестве ассистентов, а Ньюмен ушел, узнав от своих соратников по уходу за раненым, что они получили телеграмму от Урбана де Беллегарда, в которой тот сообщал: депешу доставили на Университетскую улицу слишком поздно, на утренний поезд он не успел и выезжает вместе с матерью ночным. Ньюмен опять пошел бродить по деревне и прошагал, нигде не присаживаясь, часа два или три. День казался ужасающе длинным. В сумерках он вернулся в гостиницу и пообедал с доктором и месье Леду. Перевязка оказалась для Валентина очень тяжелой, доктор сомневался, перенесет ли бедняга следующую. Потом заявил, что вынужден временно лишить Ньюмена чести сидеть у постели месье де Беллегарда, ибо он явно обладает завидным, но непозволительным в данных обстоятельствах свойством больше всех других возбуждать его пациента. Выслушав это заявление, месье Леду молча осушил залпом стакан вина, — видимо, он не мог взять в толк, что интересного находит Беллегард в этом американце.

После обеда Ньюмен поднялся к себе в комнату, где долго сидел, глядя на огонь свечи, и мысль, что внизу умирает Валентин, ни на минуту не покидала его. Позже, когда свеча почти догорела, в дверь к нему тихо постучали. На пороге, поеживаясь, стоял доктор с подсвечником в руке.

— Все-таки ему нужно отвлечься! — заявил врачеватель Валентина. — Он настаивает на вашем обществе, и боюсь, мне придется вас к нему пустить. Судя по его состоянию, думаю, он вряд ли переживет эту ночь.

Ньюмен вернулся к Валентину, комната которого освещалась высокой свечой в шандале, стоявшем на камине. Валентин попросил Ньюмена зажечь еще одну у постели.

— Я хочу видеть ваше лицо, — сказал он. — Они говорят, что ваше присутствие действует на меня возбуждающе, — продолжал он, пока Ньюмен выполнял его просьбу, — и, должен признаться, я действительно в возбуждении. Но не из-за вас — из-за своих мыслей. Я все думаю, думаю! Сядьте и позвольте мне снова на вас посмотреть.

Ньюмен сел, сложил руки на груди и обратил на своего друга печальный взгляд. Казалось, он, сам того не замечая, играет роль в какой-то мрачной комедии. Валентин некоторое время всматривался в него.

— Нет, утром я правильно понял, у вас на душе камень из-за чего-то посерьезнее, чем Валентин де Беллегард. Говорите! Я умираю, а умирающих обманывать нельзя. После того, как я уехал из Парижа, у вас что-то произошло. В такое время года моя сестра во Флерьер ни с того ни с сего не поехала бы. Почему она туда отправилась? Меня мучит этот вопрос. Я ломаю себе голову и, если вы мне не скажете, буду продолжать гадать.

— Лучше бы мне ничего вам не объяснять, — проговорил Ньюмен. — Вам это не на пользу.

— Если вы думаете, что ваше молчание мне на пользу, то вы глубоко ошибаетесь. У вас неприятности? С Клэр?

— Да, — подтвердил Ньюмен. — Неприятности.

— Так, — и Валентин снова замолчал. — Они отказываются отдать за вас Клэр.

— Совершенно верно, — опять подтвердил Ньюмен. Начав говорить, он обнаружил, что чувствует громадное облегчение, и это чувство усиливалось по мере того, как он продолжал. — Ваша мать и брат нарушили обещание. Они решили, что нашей свадьбе не бывать. Они решили, что я все-таки недостаточно хорош. И взяли обратно данное мне слово. Раз вы так настаиваете… Вот что случилось!

С губ Валентина сорвался звук, напоминающий стон, он на секунду поднял руки, и они тут же упали.

— Мне очень жаль, что я не могу рассказать вам ничего более приятного о ваших родных, — продолжал Ньюмен. — Но это не моя вина. Я на самом деле был глубоко потрясен и тут получил вашу телеграмму. Я совсем потерял голову. Можете себе представить, лучше ли мне сейчас.

Валентин застонал, задыхаясь, словно мучившая его боль стала невыносимой.

— Нарушили обещание! Нарушили! — бормотал он. — А как же сестра, что она?

— Ваша сестра очень несчастна. Она согласилась отказаться от меня. Почему — не знаю. Не знаю, что они с ней сделали, полагаю, что-то очень скверное. Я говорю это вам, чтобы вы ее не судили. Она из-за них страдает. Наедине я ее не видел, мы говорили только у них на глазах. Этот разговор состоялся вчера утром. Они мне все выложили напрямик. Посоветовали вернуться к моим делам. Я считаю все это подлостью! Я взбешен, оскорблен, совершенно разбит.

Валентин, не поднимая головы с подушки, смотрел на него, и его глаза блестели еще сильнее, чем раньше. Ничего не говоря, он приоткрыл рот, а на бледном лице пятнами проступил румянец. Ньюмену еще никогда не случалось столь многословно искать сочувствия, но сейчас, обращаясь к Валентину, находящемуся на пороге смерти, он отчего-то чувствовал, будто взывает к силе, которой возносят молитвы люди, попавшие в беду. Для него эта вспышка негодования была словно акт очищения.

— И что же Клэр? — спросил Беллегард. — Что она? Отказалась от вас?

— Я все-таки не хочу в это верить, — ответил Ньюмен.

— И не верьте! Не смейте верить! Она просто стремится выиграть время. Простите ее.

— Я ее жалею, — сказал Ньюмен.

— Бедная Клэр! — пробормотал Валентин. — Но они-то! Как они могли? — Он снова замолчал, чтобы передохнуть. — Вы с ними виделись? Они отказали вам прямо в лицо?

— Прямо в лицо. Изложили все без околичностей.

— Чем же они обосновали свой отказ?

— Что не смогут выносить человека, занимающегося коммерцией.

Валентин протянул руку и накрыл ею руку Ньюмена.

— Ну а насчет их обещания? Насчет договора, заключенного с вами?

— Они внесли уточнение. Заявили, что он действовал только до тех пор, пока мадам де Сентре была согласна меня принимать.

Валентин лежал, глядя на своего собеседника, и его лицо постепенно покрывалось бледностью.

— Ничего больше мне не говорите, — попросил он наконец. — Мне стыдно.

— Вам? Да вы — само чувство чести! — просто ответил Ньюмен.

Валентин застонал и отвернулся. Некоторое время они молчали. Потом Валентин снова повернулся к Ньюмену и даже нашел в себе силы пожать ему руку.

— Это ужасно! Отвратительно! Раз мои родные, представители моего рода дошли до такой низости, значит, мне пора исчезнуть. Но я верю в мою сестру. Она все вам объяснит. Простите ее. Если окажется… если окажется, что она должна подчиниться им, не осуждайте ее. Она сама здесь жертва. А вот с их