Спасителя нравились ей больше всего, что она слышала от Иоанна и епископа. В этом была великая правда Мирового Закона, как ее понимала Сияна: солнце равно сияет, а дождь равно поит добрых и злых, славян и печенегов, поклоняющихся кресту или снопу и дубу. Солнце и дождь, доброта и любовь слились для Сияны в неясном образе Христа, для нее он был не Искупитель, а Объединитель, позволяющий ей молиться за Тимергена. Повернувшись к литой решетчатой двери, за которой обитал Бог, она горячо зашептала:

— Боже Иисусе, сделай так, чтобы княжий полки орду не догнали! Сделай так, чтобы больше раздоров не было, чтобы крови не лилось, чтобы матери по детям не плакали ни у нас, ни у них! Ты все дела земные и небесные ведаешь, ты все можешь один сотворить — сделай так!

Перед взором ее стоял Тимерген верхом на коне под белгородской стеной, вскинувший руку с ее серебряным браслетом на широком запястье, вспомнилось его смуглое лицо, темно-карие глаза, ярко блестящие под угольно-черными сросшимися бровями. Многие пропасти разделяют славян и печенегов, но одно и то же вечное небо распахнуло над ними свои голубые крылья. Бог Иисус не принадлежал ни земле Сияны, ни земле Тимергена, он был выше них, он простирал свою силу над всем миром и всеми землями, сколько их ни есть, судил своим судом все племена и роды людские. Кто может помочь им, таким различным во всем, если не он?

В самый день приезда в Белгород князь Владимир нежданно явился на двор к Добыче. Домочадцы замочника онемели, увидев светлого князя, запросто входящего в ворота с двумя гридями — Дунаем и Яном — и одним из старших воевод.

— День вам добрый, хозяева! — приветствовал он Добычу. — Пустите меня глянуть на ваши колодцы чудесные? Без умолку мне люди толкуют, как сими колодцами весь город от разоренья спасен.

— Отчего же не пустить? Гляди, светлый кня-же. — Радча опомнился первым и указал ему на два красных сруба, стоявших на прежних местах.

Не зная, как и говорить с таким знатным гостем, Добыча послал за Обережей. А князь Владимир тем временем, как прежде печенежский княжич Тоньюкук, подошел к ближнему колодцу и наклонился над срубом, вглядываясь в темную глубину.

— Здесь, княже, болтушка овсяная была, а в другом колодце — сыта медовая, — пояснял подошедший Обережа. — А вон там, где камень, там очаг был и костер раскладывали, чтобы послам печенежским угощение сварить.

— А на меня, гляжу, не осталось? — усмехаясь, спросил князь и отошел от колодца. — Всё печенеги съели?

— Уж прости, светлый княже, маловато овса сумели собрать. — Обережа развел руками. — И так люди последнее отдавали, по зернышку собирали. А ты коли хочешь, так пожалуй ко мне в дом, мед у меня найдется.

Обережа провел князя с его людьми к себе, достал корчагу меда и налил в ковш. Князь и воевода сели с волхвом за непокрытый стол, нисколько не чуждаясь тесноты и бедности полуземлянки, а два гридя устроились на ступеньках у входа.

— Тебе здоровия желаю, старче, и долгих лет! — сказал князь, поднимая деревянный ковш с таким же почтением, как если бы это был золотой византийский кубок с рубинами и жемчугом. — Я в долгу перед тобою — ты мой город любимый от разоренья спас. Без тебя здесь теперь одни бы угли были. Проси у меня, чего хочешь, ты немалой награды достоин.

— Чего мне просить? — ответил Обережа, принимая у него ковш. — Не я спас твой город, сама земля его спасла. А землю как наградишь? Прошу у богов здоровья тебе, светлый княже, ибо ты своей земле первая защита. Береги свою землю и людей ее, вот и отблагодаришь.

— Ну, коли не хочешь награды, так не возмешься ли за службу? — спросил князь, когда волхв отпил из ковша и передал Путяте.

— И так весь век служу великим богам и родам славянским.

— А теперь служба у тебя новая будет.

— Много ли тебе проку от меня, старого? У тебя верных слуг довольно, вон какие молодцы!

Волхв посмотрел на двух гридей в белых, вышитых красными узорами рубахах, с княжеским знаком трезубца на груди. Только этот знак и сближал их, во всем остальном они были различны. Дунай был высок и ладно сложен, а Ян — невысок, но очень широк в плечах. У Дуная голубые глаза были неизменно веселы, а светлые волосы вились кудрями, а Ян смотрел исподлобья спокойно и сурово. Так же различен был и их род, но служба в княжеской дружине сделала равными переяславльского кожевника и кметя, с отрочества выросшего в дружине.

— Молодцы-то молодцы, да сие дело не про них! — сказал князь. — Молоды они для сего дела, о каком мыслю, да неучены. Для сего дела надобна твоя голова, седая да мудрая. Задумал я вот что: хочу я все преданья, повести и славы земли русской воедино собрать да написать на харатии, чтобы на века остались, чтоб потомки ведали дела наши и дедов наших. Чтоб знать они могли, как мы знаем, откуда ведется род славянский, как земли наши собиралися, как князья землями правили, в каких походах Леонтием- митрополитом, с Анастасом Корсунянином, с Никитой, бискупом белгородским, да с Неофитом, бискупом черниговским. Еще с прошлого лета они сей труд начали, да все больше о Божиих делах речь ведут, а преданий земли нашей не ведают. Не управятся они сами — прошу тебя к ним на подмогу. Поделись с князем твоим богатством, волхве. Коли смог ты горстью овса целый город накормить — много ли я от тебя прошу?

Обережа помедлил, раздумывая.

— Трудную службу ты мне даешь, княже, — сказал он. — В одну упряжку хочешь меня с болгарами запрячь, а ступаем мы с ними розно, вот и борозда выйдет крива. По нашей-то древней мудрости — род славянский ведется с острова Буяна, от Одинца и Девы, а болгары-то, я слыхал, все по-иному толкуют…

— Так далеко мы забираться не станем, — ответил князь, по-прежнему улыбаясь и веря, что ему под силу одолеть любые трудности. — А ты вспоминай что поближе: Игоря Старого, бабку мою Ольгу, отца моего. И то, что сам ты видел, — тоже немало наберется. И повесть сию о киселе белгородском не забудь — долго еще будут внуки наши на нее дивиться. Возмешься ли за сию службу?

— Как не взяться? На нас, волхвов-хранильников, сами боги сие дело возложили — хранить мудрость земли своей и от дедов к внукам нести ее.

— А что стар ты — не беда! — сказал князь, довольный его согласием. — Молодых тебе в подмогу дам. Сии молодцы, хоть грамоте не разумеют, тоже сгодятся.

Владимир Святославич повел бровью в сторону двух сидящих на ступеньке гридей. Дунай поклонился в знак готовности немедля взяться за любое дело и скакать по княжьему слову хоть до Тмуто-рокани, а Ян только поднял голову и выжидательно посмотрел на князя.

— Кожемяка у меня уж пять лет, печенега знатного еще тогда руками удавил, хоть сам и из посада переяславльского, — гордясь, словно сыном, продолжал князь Владимир, глядя на широкоплечего Яна. Тот отворотился, он на удивленье, не в пример прочим соколам-детским, не любил похвал и воспоминаний о своем первом подвиге. — А Дунай у меня в детских уж лет десять под Васильевой со мною был и великой мудростью там овладел, — за битого недаром двух небитых дают!

Князь снова усмехнулся, вспомнив свою бесславную прошлогоднюю битву, в которой сам едва не погиб и вынужден был спасаться от врагов под мостом Васильевского крепостного рва. И он знал поражения, но умел учиться на них и находить не слабость, а силу, — в том было его счастье и основа его могущества.

А Ян хмурился, поглядывая на старого волхва, который один совершил то, на что требовалась огромная рать. Не в силах в этом разобраться, Ян смутно ощущал какую-то общность, родство с Обережей.

А разгадка была проста: оба они, один силой, другой мудростью, служили своей родной земле, защищали ее от бед, которых судьба отсыпала ей безжалостно-щедрой рукой. И этим они, могучий витязь и седой старик, навек останутся в памяти родины — рядом, как братья.

— И мы поможем волхву мудрость собирать, — вставил воевода Путята, невысокий ростом, с седовато- русой бородой и блекло-голубыми глазами. По его мирному, простодушному лицу никто не угадал бы его ратных заслуг, но о них говорили две гривны на груди — широкая серебряная, в знак воеводского чина, и золотая — знак особой княжеской милости.

— И ты, Путято, поможешь! — согласился князь. — Поведай болгарам, как мы Новгород воевали, пусть