ухода орды она сделалась странной: то была непонятно весела, то грустила, даже плакала неизвестно о чем. Провориха причитала, что боярышню сглазили печенеги, то и дело бегала к Обереже за водой из священного колодца, просила у него оберегов и заговоров посильнее, чтобы снять порчу. А воевода, когда ему рассказывали о нездоровье дочери, только приговаривал, что ей пора замуж.

Ее много раз расспрашивали, что с ней, но ни матери, ни Проворихе, ни Иоанну, ни Медвянке, ни даже Обереже Сияна не могла объяснить причину своих слез. Ее верно сглазили, чей-то злобный дух нагнал на нее беспричинную тоску. Жизнь в Белгороде стала совсем такой, как была прежде, но сама Сияна изменилась, и ей было здесь странно. Ее мучило чувство одиночества, хотя все, кого она любила, по- прежнему были с ней. Все ли? Часто ей снился всадник с серебряным поясом, замерший на дальнем холме. Медвянка смеялась иногда, говоря, что Сияниным браслетом Белгород откупился, как данью, а Сияне было не до смеха. Вместе с браслетом ушла часть ее души, — недаром браслетом обручают жениха и невесту на сговоре. Но никогда этому сговору не стать браком, никогда ей не соединиться со своим женихом, сыном чужого и враждебного народа, и Сияна плакала о своей душе, которой больше никогда не стать целой. Ей казалось, что она, как осиротевшие в осаду дети, никогда не залечит этих ран.

Встрепенулась Сияна только тогда, когда вернувшаяся в горницы мать рассказала, что князь в первых же приветственных словах пообещал немедля послать свою дружину вдогонку за печенегами, чтобы наказать их за дерзкий набег.

— Неужели опять? — воскликнула Сияна, в волнении не заметив, что спорит с самим светлым князем. — Едва одну беду избыли — теперь сами же новую кличем! Ищет князь новой битвы — новой крови, нового горя! Ну, нагонят его полки печенегов, разобьют их, отомстят, а к другому лету печенеги новую орду соберут и снова придут, в свой черед нам мстить! Неужто так весь век и протянется?

— Не девичьи сие заботы! — Боярыня Зорислава махнула рукой. — Князю лучше знать, как воевать.

— Я к Ивану пойду! — Сияна вскочила с места и выбежала из горницы. Ей нестерпима была мысль, что снова сшибутся со звоном русские мечи и печенежские сабли, что снова прольется кровь и, может быть, Тимерген навсегда закроет глаза.

На дворе было шумно, многолюдно — отряженные в поход ратники готовились к завтрашнему уходу. Перед крыльцом Сияна увидела Явора-Межамира, в новой синей шапке с черной собольей опушкой, а рядом с ним стоял Дунай Переяславец, такой же нарядный и веселый, как всегда, словно и не было позади долгого и тяжелого похода.

— Я тебе что говорил — ворочусь к тебе на свадьбу! — весело восклицал он, дружески хлопая Явора по плечу. — А ты меня не дождался, без меня свадьбу сыграл! Совесть не зазрит?

— О своей бы свадьбе призадумался, не век по чужим гулять! — отвечал ему Явор.

Увидев Дуная, Сияна вдруг вспомнила вечер перед уходом дружины, замерла на миг, смутилась, но тут же торопливо прошла дальше.

Дунай тоже заметил проходящую девушку, радостно охнул и устремился за ней.

— Эй, Переяславче! — окликнул его с крыльца Ян Кожемяка. — Князь в гости идет, нас с собой зовет!

Дунай остановился в воротах, оглянулся вслед уходящей Сияне, дернулся назад к крыльцу, мгновение колебался, а потом со смехом вернулся во двор. Никакое иное светило не могло затмить для него свет очей Красна Солнышка.

К Явору подошел Рагдай Удалой.

— Здоров ли теперь, Межамире? — спросил он и положил Явору руку на плечо. Явор хотел ответить, но встретил взгляд Рагдая и вдруг увидел в нем особое знание, отражение источников живой и мертвой воды. И Явор ясно понял, что Рагдай тоже однажды умирал. В травень Явор ничего такого в нем не заметил, но теперь он сам смотрел по-другому и видел много такого, что раньше было от него скрыто. И если раньше Явор только восхищался Рагдаем и мечтал когда-нибудь стать таким же, то теперь ощутил особую общность с ним, как младший брат.

— Здоров, спасибо тебе, — не сразу ответил он.

— Долго лежал?

— С полмесяца.

— Поразмыслить успел?

— Успел.

Явор понял, о чем его спрашивают: понял ли он, почему был поражен печенежской саблей, подумал ли, как не допустить этого впредь. Самое подходящее занятие для бессильного от ран — лежать и думать об этом.

Рагдай помолчал, глядя ему в глаза, словно проверял, правда ли. Даже сейчас, когда он был спокоен и немногословен, чувствовалось, что он — рыкарь, не такой, как все. От него исходило ощущение могучей скрытой силы, которая при необходимости вскипит, как крутой кипяток, ринется вперед и все сметет на своем пути. Не каждому боги дали такую способность, не каждый может и управлять ею. Рагдай мог. Ему было сейчас тридцать шесть лет — как князю Владимиру, — ростом он был с самого Явора, а в плечах ненамного шире, но при взгляде на него сразу верилось: он правда однажды разметал триста печенегов, это не баснь.

— Мертвая вода от оружия закаляет, — сказал он Явору негромко и спокойно. — Ты в ключ мертвый окунулся, из ключа живого испил да и шапкой покрылся — во всем теперь муж, не отрок. Хочешь мне побратимом быть?

Явор даже не сразу ответил, слова Рагдая обдали его жаром. Побратим Рагдая — это еще и побратим Светлояра, Асмунда, погибшего прошлым летом Тура, других рыкарей. Теперь и он сможет стать таким. Рыкарь идет в битву не для того, чтобы вернуться живым. Но никто так многократно не окупает свою жизнь, как рыкарь. Не об этом ли он мечтал прошлым летом возле Мала Новгорода, перед набегом в степи, после поединка с Тоньюкуком? Жажда расплатиться с племенем Змея за все зло, причиненное русской земле, была главным чувством Явора-Межамира. А для этого ему необходима была высшая ступень воинского посвящения. Не каждый на это способен, но его сочли достойным.

По глазам Явора Рагдай понял его ответ.

— Давай. — Он кивнул Явору на свободное пространство в стороне двора и поднял руку к застежке плаща. — Погляжу, насколько ты окреп и чему научился.

Явор тоже сбросил плащ, отстегнул меч и встал напротив Рагдая. Он знал, что сейчас обязательно будет побит, но не стыдился этого. Ему еще многому предстоит учиться и многое постигать. И если мы были тогда повержены — вспомнились ему слова дядьки Бранеяра — Перун приходил к нам. И он вел нас, и тогда сколько бы ни было праха на земле — столько было воинов Сварожьих. И дед наш Дажьбог был впереди них. И как было тогда не победить отцам нашим?

Церковь была открыта, внутри ее царили тишина и полумрак. Сияна не была здесь с того самого дня, когда черниговские купцы пытались украсть их с Медвянкой, но она не боялась войти сюда вновь. Горели коричневатые свечи в медных светильниках, перед иконами молилось несколько человек из гридей Владимировой дружины — в стольном городе бога Христа почитали больше, чем в других местах. Сияна подошла к одной из икон, снова вгляделась в суровый бородатый лик святого апостола, но теперь он уже не испугал ее. Она смотрела в глубокие черные глаза святого мужа, спокойные и неподвижные, медленно-медленно глядящие в мир по эту сторону серебряного оклада. О чем его просить? О любви, о счастье? Он сам не знает их. О мире и покое? На память Сияне пришли слова Иоанна: в царстве Иисуса Христа не будет ни болгар, ни греков, ни славян, ни чуди, и печенегов, наверное, тоже не будет, а все будут равны и едины. А знает ли об этом сам князь Владимир? Должно быть, нет, иначе разве повел бы он рать в поход на чудь, а теперь снаряжал бы полки догонять печенегов?

Глядя на икону, Сияна перебирала в памяти все заговоры, которые слышала от нянек, от матери, от Обережи: заговоры от болезней, от ран и Крови, для удачи в пути-дороге или на охоте, на сохранение в битве, для защиты от нежити… Но не было среди них того, какой нужен был ей сейчас, заговор, который мог бы усмирить злобу и вражду людскую, сделать так, чтобы славяне и печенеги больше не ходили воевать друг с другом. Где взять такой заговор, какого бога об этом просить?

«Да будете сынами Отца вашего небесного; ибо он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми, и посылает дождь на праведных и неправедных», — вспомнила она слова Христа. Эти слова