Вознесенский оказался дома. Тот же, как и тогда, так по крайней мере ему показалось, лакей, выбежав на звонок швейцара, проводил его в знакомую уже нам приемную и попросив подождать, побежал доложить о посетителе. Николай Леопольдович остался ждать.

Он сел в тоже кресло, на котором четыре года назад гадал на пальцах о том, даст ли ему взаймы Константин Николаевич шестьсот рублей. Он вспомнил об этом обстоятельстве и улыбнулся.

«Теперь я приехал подарить ему чуть не десять тысяч. Загадать разве, возьмет, или не возьмет?»

Он загадал. Пальцы, как и тогда, не сошлись.

— Какое ребячество! — сказал он вслух.

В голосе его, однако, послышалось смущенье. Константин Николаевич не проявлялся. Он стал пристально смотреть на опущенную портьеру двери кабинета. Из этой самой двери, четыре года тому назад, впервые он увидел выходящею княгиню Зинаиду Павловну Шестову. Ему так живо представилась эта сцена, что он машинально вскочил с кресла и отошел в амбразуру окна, как это сделал тогда. Константина Николаевича все не было.

Гиршфельд стал нервно расхаживать взад и вперед по приемной, то садился в кресло, то снова вставал.

Наконец, портьера зашевелилась, поднялась и на пороге двери кабинета появился Вознесенский. С любезной, но холодной улыбкой на губах он сделал несколько шагов к Гиршфельду, смотря на него вопросительно-недоумевающим взглядом своих выразительных глаз и подал ему руку.

Тот крепко пожал ее, но не ощутил ответного пожатия.

— Чем могу служить? — указал он ему рукой на кресло. Прошу садиться.

Николай Леопольдович положительно опешил от такого приема и смущенный опустился в кресло. Вознесенский сел на другое и молчал, продолжая вопросительно глядеть на посетителя. Произошла томительная для Николая Леопольдовича пауза.

— До меня дошли сведения, — начал он с заметною дрожью в голосе, — что вас постигло несчастье.

— Какое? — удивленно уставился на него Вознесенский.

— Вы, как я слышал, потеряли на акциях Ссудно-коммерческого банка довольно крупную сумму денег?

— Ах, вы об этом. Действительно, я потерял около восемнадцати тысяч.

— Для вас это должно быть чувствительно?

— Не скажу, что нет, так как это почти половина отложенных на черный день моих денег, нажитых честным трудом.

Последнюю половину фразы Вознесенский подчеркнул. Гиршфельд было смутился, но овладел собою.

— Я приехал предложить вам продать мне эти акции.

— Продать… вам?.. — медленно произнес Вознесенский.

— Да, мне!

— Но ведь они в настоящее время ничего не стоять, и будут ли стоить, покажет будущее. Многие утверждают, что по ним ничего нельзя будет получить и по суду. Вклады, вот дело другое.

Николай Леопольдович хотел было подтвердить это мнение, но во время сдержался.

— Я бы мог выдать вам за них наличными половину их номинальной стоимости.

Вознесенский пристально посмотрел на него.

— Я вас немножко не понимаю, — начал он, и в голосе его зазвучали металлические ноты, что служило признаком величайшего раздражения. — Если вы скупаете эти акции для барыша и уверены, что получите по ним после суда более предлагаемой вами продавцам цены и правы, то это для меня не выгодно. Если же вы разделяете мнение многих опытных юристов, что эти акции не стоят ничего, то, значит, вы предлагаете мне подарок. Я не допускаю последнего предположения, так как это было бы с вашей стороны слишком смело, чтобы не сказать более. Во всяком случае, я от такой сделки отказываюсь.

Константин Николаевич встал и посмотрел на часы, давая этим понять, что ему нет времени для продолжения беседы.

Николай Леопольдович совершенно растерялся от такого оборота дела.

— Извините… я полагал… что в память прошлого… вы примете… услугу… — бессвязно забормотал он.

— В ваш прозаический, реальный век денежных услуг в память прошлого не оказывают. Это, я полагаю, ваше мнение, как блестящего представителя нашего века… — отрезал Вознесенский.

В голове его звучала явная насмешка.

— В таком случае, до свиданья! — проговорил уничтоженный Гиршфельд.

— Прощайте! — ледяным тоном произнес Константин Николаевич, сделал кивок головой и, не подав Николаю Леопольдовичу руки, скрылся за портьерой.

Гиршфельд остался в приемной один.

— Дурак… — прошипел он вслед Вознесенскому.

Бессильная злоба душила его. Не помня себя, прошел он коридор, спустился по лестнице и бросился в сани.

— Домой! — злобно крикнул он кучеру.

Морозный воздух освежил его.

— Дурак, гордец! — продолжал он ругаться сквозь зубы.

«Была бы честь предложена, а от убытка Бог избавил!» — вспомнилась ему поговорка.

На этой мысли он успокоился. Вдруг лицо его снова омрачилось.

«А что как и другие продавцы акций зададутся мыслью, что их скупают из-за барыша и поднимут цену?»

Эта мысль страшно встревожила его.

«Нет, Вурцель и Петухов сумеют обделать это дельце аккуратно, не возбудя подозрений…» — гнал он ее от себя.

Он не ошибся в своих верных помощниках! Через месяц, согласно продиктованному Гиршфельдом Петухову плану, нужное количество акций было скуплено за ничтожную цену, поштучно. Вурцель и Петухов получили хороший куртаж. Гиршфельд прекратил покупку акций и стал принимать их лишь по доверенностям. Получил он также несколько клиентов, потерявших крупные суммы на вкладах. Во всеоружии, со значком присяжного поверенного, полученным за неделю до второго заседания по делу банка (на первом слушание дела было отложено), явился Николай Леопольдович Гиршфельд в залу судебных заседаний, где мы застали его в начале второй части нашего правдивого повествования.

Прошло около года. Дело Ссудно-коммерческого банка, доходившее до сената, окончилось давно. Обвинены были только трое: Полянский, Ландау и Струсберг, из которых лишь первый понес существенное наказание и пошел в Сибирь; Ландау бежал, как говорили, в Америку, а железнодорожный король Беттель Струсберг по приговору суда был выслан заграницу. «Русский суд осудил меня на свиданье с тобою», писал он своей жене в Берлин. Претензии гражданских истцов, как пророчил петербургский редактор, остались неудовлетворенными «до вечности». По акциям, как и предсказывали, не получили ничего, по вкладам — тридцать копеек с рубля, или что-то в роде этого.

Княгиню Зинаиду Павловну такой исход этого дела страшно поразил, так как она, несмотря на то, Гиршфельд, как мы видели, объявил ей прямо, что деньги потеряны безвозвратно, все-таки надеялась. Благодаря отчасти этой надежде, она подарила княжне Маргарите пятьдесят тысяч рублей и обещала после своей смерти отказать ей полтораста, когда та, узнав как бы случайно о потере ею всего ее состояния, подняла крик, что будет жаловаться на Гиршфельда и сотрет его с лица земли.