врожденным изяществом. Я мрачно подумала, что наверняка у нее нет детей. Иначе бы она не вмешивалась во всякие авантюры.
– Увы, принцесса, я сама этого не знаю. Возможно, наш старый друг решил использовать вас в одной из ветвей заговора. Но мы с вами явно пойдем в разные стороны. Мне поручена левая ветвь, ну, а вам… – она улыбнулась, – вам, вероятно, правая.
Я не поняла ничего из этой речи, кроме слова «заговор».
– Вы возьмете на себя Дантона, принцесса! – воскликнула англичанка, снова надевая шляпу.
– Вы уходите? – спросила я.
– Да. Я оставлю вам ключ.
– И когда же явится этот наш общий друг? – спросила я едко.
– Он непредсказуем, принцесса. Ждите.
Она ушла. Я заперла за ней дверь на замок и остановилась в замешательстве. Что делать, если сюда постучится полиция? Я даже не смогу объяснить, почему нахожусь в этом доме.
«Вы возьмете на себя Дантона»… О, теперь я поняла, почему Аврора и Изабелла остались в тюрьме. Меня будут шантажировать этим, разумеется. И делать это будет Жан де Батц, таинственный и неуловимый заговорщик, за которым безуспешно гоняются все полицейские агенты Республики.
Я не желала сейчас думать об этом. Я хотела заняться собой. В буфете я нашла еще не остывший ужин: миска супа, половина жареного цыпленка, чашка взбитого яичного крема и бутылка с йонским вином. У меня все поплыло перед глазами. Пожалуй, уже полгода я не видела ничего подобного. Несмотря на свое неясное положение, я ужинала с огромным наслаждением. В конце концов, неизвестно, не в последний ли это раз.
У камина был огромный мешок с углем, и я щедро – не хватало мне еще жалеть добро Батца! – высыпала его содержимое в камин и развела жаркий огонь. В доме было прохладно, и я какое-то время согревалась, подставив руки к пламени. Мало-помалу огонь начал обжигать меня. Тогда я встала и отправилась на поиски посуды.
Мне удалось найти в кладовке лохань и кусок душистого мыла. С большим чувством, предвкушая удовольствие, я нагрела очень много воды и тщательно вымылась, не отказав себе в удовольствии немного понежиться в воде. Затем, завернувшись во взятую с постели простыню, я выстирала всю свою одежду и развесила ее сушиться прямо в доме.
Перед зеркалом я долго расчесывала чистые и мягкие золотистые волосы, пока они не стали искрить, едва я до них дотрагивалась. Я долго смотрела на свое отражение и оценивала его. От тепла и горячей ванны кожа приобрела розовый нежный оттенок и словно светилась изнутри. Длинные ресницы отбрасывали стрельчатую тень на щеки, в огромных черных глазах снова появилась та янтарная золотинка, которую кавалеры раньше называли золотым солнцем, спрятанным в глубине черных омутов. Нежные алые губы имели безукоризненную форму и соблазнительный изгиб, их выразительный рисунок нисколько не изменился. Немного помедлив, я сбросила с себя простыню. Волосы золотым водопадом заструились вдоль спины, изящная линия которой до сих пор была безупречна. Я похудела, тонкую талию можно было обхватить двумя пальцами, и бедра у меня стали чуть уже, но эта необыкновенная стройность ничуть не портила меня, наоборот, придавала фигуре изящество и грациозность. Я провела рукой по бедрам, коленям, щиколоткам, оценивая и проверяя. Кожа оставалась упругой, свежей и бархатистой. Я прикоснулась пальцами к груди, к соскам, убеждаясь, что они сохраняют прежнюю безупречную форму. В довершение всего я могла полюбоваться своими руками – мягкой линией локтя, покатыми плечами, изящными запястьями.
Я прикрылась простыней, собрала распущенные волосы, чувствуя в душе глубокое удовлетворение. Я молода и очень красива. Пожалуй, то, что я увидела, превзошло все мои ожидания, а ведь я старалась оценивать себя очень придирчиво. Вся беда в том, что у меня нет приличной одежды, нет косметики, которой можно подчеркнуть природную красоту, сделать ее более яркой. А если бы я могла это сделать, я, вероятно, выглядела бы столь же ослепительно, как во время своего первого бала в Версале.
Этой ночью я долго не могла уснуть. Мне почему-то все время вспоминалось прошлое: Версаль, Мария Антуанетта, балы и празднества… Я перебирала в памяти свои встречи с графом д'Артуа, от первой, в поместье Бель-Этуаль, до последней в Джардино Реале, в Турине. Улыбка трогала мои губы. Мне казалось, что с тех пор я не жила по-настоящему. Разве это жизнь? В моей нынешней судьбе нет никаких чувств, кроме страха.
Я думала об отце. Каким безупречным аристократом он был… Я никогда не ценила его по достоинству. Его величие стало для меня ясным лишь в тот прощальный вечер, в библиотеке Шато-Гонтье. Мне было больно. Любовь пришла ко мне слишком поздно. Ее сразу же заслонила боль. Отца больше нет… Я до сих пор содрогалась от горя.
А Рене Клавьер? К нему я чувствовала и гнев, и любовь одновременно. Как бы я хотела с ним встретиться. Увидеть его хотя бы еще раз, услышать его голос… Ощутить его прикосновения. Пожалуй, на данный момент это было высшее счастье, о котором я могла мечтать. Счастье небольшое, но несбыточное. Я даже не знаю, что случилось с Рене. Жив ли он.
Спать в чужом доме было странно и необычно. Но, погружаясь в мысли и воспоминания, я уже не вздрагивала от малейшего шума. Мало-помалу меня сморил сон. Я задремала, и во сне мне постоянно мерещился ужасный огромный Белланже, похожий на циклопа, размахивающего руками в поисках Одиссея.
Я много раз просыпалась, убеждалась, что это только сон, и снова засыпала, видя все тот же кошмар.
А в довершение мне приснилась Эстелла де ла Тремуйль, жена маршала Франции, павшего в битве при Азенкуре в 1415 году. В великолепном горностаевом плаще и платье из серебристой парчи, такая же прекрасная и гордая, как на портрете в Сент-Элуа, она подошла ко мне и почему-то сказала:
Я проснулась в холодном поту, не понимая, что бы это значило. Никогда раньше мне не являлись во сне мои предки. Но это была Эстелла де ла Тремуйль, это я хорошо поняла. Мне казалось, я до сих пор слышу ее чистый, холодный голос… Господи ты Боже мой, что за мистика!
Кто-то раздвигал шторы в соседней комнате. Задрожав, я села на постели. За окном был уже день,
