расположившиеся на веранде гостиницы «Плейсер», вдруг затосковали по родине, вспомнив летний зной Новой Англии, хотя уже давно привыкли к прохладным пассатам прибрежных долин Калифорнии.
Позже, когда они сидели за обедом и оглядывали длинные столы с тем томительным чувством одиночества и сознанием собственной ничтожности, которое часто охватывает жителей глуши, попадающих в город, Феба вдруг вскрикнула и ухватила отца за руку. Широко расставленные локти мистера Хопкинса перестали двигаться, и он вопросительно посмотрел на дочь. Вся просияв, она указывала на появившуюся в дверях фигуру. Фигура эта принадлежала молодому человеку, одетому, а вернее, разодетому по последней моде, что, впрочем, не могло скрыть некоторой деревенской неуклюжести его сложения и манер. Длинные усы, которым даже фиксатуар не придал ухоженного вида, и прямые темные волосы, изломанные, но не завитые парикмахерскими щипцами, делали его заметным даже в пестром обществе, собравшемся за табльдотом.
— Это он, — шепнула Феба.
— Кто? — спросил отец.
Увы, любовь непоследовательна! И Феба покраснела не при виде возлюбленного, а произнося его имя.
— Мистер Хукер, — пролепетела она.
И действительно, это был. Джим Хукер — но избравший новую позу: былая зловещая угрюмость сменилась теперь томной надменностью, более соответствовавшей его городскому костюму. Вид у него был более мирный, но отнюдь не умиротворенный; и, усевшись за боковым столиком, он щепотью поддернул полосатые манжеты и обвел обедающих пренебрежительным взглядом, что, впрочем, не помешало ему исподтишка наблюдать, какой эффект произвело его появление, и когда два-три человека начали перешептываться и поглядывать на него, он соизволил недовольно нахмурить брови.
Все это могло напугать кроткую Фебу, но ничуть не смутило ее отца, который встал и, направившись к Хукеру, дружески хлопнул его по спине.
— Здорово, Хукер! Я было тебя не узнал, таким ты франтом заделался, но Феба сразу смекнула, что это ты.
Обескураженный Джим покраснел от досады; впрочем, он по-прежнему побаивался мистера Хопкинса и поэтому ответил на его приветствие, но очень неловко и нервно. Как обошелся бы он с более робкой Фебой — вопрос другой, но мистер Хопкинс, словно ничего не заметив, продолжал:
— Мы с Фебой еще только начали, ну так и перейдем к тебе потолковать о старых временах. Погоди-ка, я ее сейчас приведу.
Джим воспользовался этой передышкой, чтобы собраться с мыслями, извлечь на свет божий исчезнувшие манжеты, выставить напоказ толстую часовую цепочку, подкрутить усы и вообще принять прежний вид человека, пресыщенного славой и радостями жизни. И Феба, едва они пересели к нему и обменялись рукопожатием, тут же онемела при виде этих новых совершенств, чего нельзя было сказать о ее отце.
— Коли судить по обличью, так у тебя дела идут неплохо, — заметил он хмуро. — Ежели ты, конечно, не портной и не щеголяешь в собственных изделиях, чтобы показать товар. Так чем же ты занимаешься-то?
— Вы, как погляжу, недавно приехали в Сакраменто, — предположил Джим со снисходительной жалостью в голосе.
— Нынче утром, — ответил Хопкинс.
— И в театре вы не были? — продолжал Джим.
— Нет.
— И не вращались… в… в избранном обществе, так сказать?
— Покамест нет, — с виноватым видом ответила Феба.
— И не видели ни одной из огромных афиш на заборах? «Цветок Прерий, или Дик Кровавая Рука» — пьеса в трех действиях, пяти картинах, величайшая сенсация года, идет в сороковой раз, на каждый спектакль желающих больше, чем билетов, только стоячие места? — продолжал Джим с терпеливой снисходительностью.
— Нет.
— Ну так Дика Кровавую Руку играю я! Вот я и подумал, что, может, вы смотрели пьесу и узнали меня. Всем этим людям, — он угрюмо показал на обедающих, — я очень даже хорошо известен. Просто сил нет терпеть, когда на тебя глазеет такой вот необразованный, грубый сброд. Гостиница совсем утратила тон. Придется мне предупредить хозяина и съехать. Сразу видно, что здешней публике настоящий джентльмен, занимающийся благородным искусством, в новинку.
— Так ты, значит, теперь в комедиантах ходишь? — осведомился фермер тоном, отнюдь не исполненным того восторга, который сиял в глазах Фебы.
— Временно, — ответил Джим с надменной небрежностью. — Видите ли, я… я компаньон Макклоски, антрепренера, и мне не понравилось, как ломается болван, который играл раньше Кровавую Руку, ну, и я на один вечер взялся подменить его, чтобы показать ему, что такое настоящая игра. И черт меня подери, публика с того раза никого другого в этой роли и на сцену не допускала — самых что ни на есть знаменитостей, которые деньги лопатой гребут. Вот и получается, — добавил он мрачно, — что играть мне эту проклятую роль во всех больших городах Калифорнии, а может, в интересах дела придется и в восточные штаты поехать. Да только очень уж это из человека жилы выматывает! И времени-то у него свободного нет ни минуты, и приглашают-то его нарасхват, и на улицах за ним бегают, и в гостиницах на него глазеют — прямо сам себе больше не принадлежишь! Вот за тем столом все люди — даже женщины — так и сидят весь день в засаде, дожидаются, чтобы я пришел, а потом глаз с меня не сводят! Приходили бы уж прямо со своими биноклями!
Бедняжка Феба, полная нежности, жалости и негодования, повернула каштановую головку и обратила свои честные глаза в указанном направлении. Но поскольку глаза ее были честными, они не могли не заметить, что «тот стол» не обращает ни малейшего внимания на прославленного исполнителя роли Дика Кровавой Руки. Быть может, там услышали его слова?
— Так вот, значит, почему ты не вернулся на свой участок! А я-то думал, ты просто раньше нас узнал, что все лопнуло, — угрюмо заметил Хопкинс.
— Что лопнуло? — переспросил Джим с заметной досадой.
— Да «сестринский титул», разве ты не слышал? — пояснил Хопкинс.
Джим вздохнул с облегчением и тотчас вновь принял прежний надменный и мрачный вид.
— Нет, мы тут плохо осведомлены, что происходит в этой коровьей глуши.
— Ну, ты-то мог бы и поинтересоваться, — сухо возразил Хопкинс. — Дело же касается твоих друзей! Ведь «сестринский титул», значит, сразу лопнул, как только вышло наружу, что Педро Моралес, тот, что заварил всю эту кашу, сломал себе шею около касы ранчо Роблес; поговаривают, что к такому его концу приложил руку Брант, твой, значит, приятель, хоть и взвалили все на привидение старика Пейтона. Ну, уж не знаю, а только все они там до того перепугались, что один из мексиканской шайки, папист, значит, как увидел привидение, так и пошел к ихнему попу, чтобы, значит, покаяться и спасти свою окаянную душу. Да только поп сказал, что не даст ему отпущения, пока он, значит, не объявит про все в открытую. И тут-то вышло наружу, что все документы на «сестринский титул» подложные, хоть и писаны на казенной бумаге, а подделал их Педро Моралес, а его, значит, сообщники ими и торговали. Ну, а твой-то приятель, Кларенс Брант, у них весь титул выкупил. И теперь одни говорят, что либо он с самого начала был с ними заодно и ни гроша не заплатил, либо такого дурака свет еще не видывал и денежки он свои по-дурацки и спустил. А другие толкуют, что он, дескать, был втюрившись в приемную дочку миссис Пейтон, а как родители-то были против, то он все это и затеял, чтобы, значит, держать их в руках через эту самую землю. Ну, да только теперь он разорится вчистую, потому как люди сказывают, что он по глупости обещал заплатить всем, кто арендовал у него землю по этому, значит, титулу, за расчистку полей и прочее, а на это никаких денег не хватит. Вот я и решил тебе об этом сказать, потому как уж ты-то у себя нарасчищал и тоже заявишь ему, значит, претензию.
— Я, положим, вложил во все это не намного меньше, чем Клар Брант, — угрюмо ответил Джим. — Но я ни цента с него не потребую и подлости ему никакой устраивать не стану.
Неуемный Хукер не мог устоять перед такой превосходной возможностью соврать, хотя и отказался он
