пойдет. Чем-то парень был даже симпатичен ему.

— Он надеется, что я заменю ему мать, — обронила как-то Кэрол. — А с другой стороны, ему хочется иметь собственную проститутку.

— Одно из двух: или мать, или проститутка.

— Вот и я говорю!

Странное дело: Уинч не испытывал ни капли ревности. Он не думал о том, чем они занимаются в праздники. Ему не досаждали картины их постельных утех. Он был рад, что получил передышку. Как неожиданный отпуск.

Может, просто сказывался возраст и его физическое состояние. Да нет, не то… Он ни с кем давно уже не переживал такого подъема, такой полноты ощущений, как с Кэрол. Она была способной и активной ученицей. Им было замечательно вместе.

Чего еще нужно мужчине в его-то годы?

Вдруг перед глазами Уинча взрывом расцвело видение: незнакомая местность и его бойцы, тяжело и испуганно ворочающие белками глаз, и тут же видение безгласно пронзил его истошный вопль: «Выводи людей, мать твою так! Людей выводи!» Уинч закусил губу, руки, лежащие на руле, дергались.

Квартира, которую нашел для него Александер, составляла самую большую статью расходов. Уинчу пришлось дать за нее порядочную сумму, да и квартирная плата была не низкой. Затем шел автомобиль, опять-таки купленный через Александера, и блатной бензин по спекулятивным ценам.

В ожидании приезда жениха на рождество Кэрол начала приставать к Уинчу, прося совета то в одном, то в другом. Это каким-то ненормальным образом будило в нем отцовские чувства. В первую очередь ее вопросы касались положения ее жениха как военнообязанного. До окончания колледжа весной он имел отсрочку от призыва. Его отец договорился с местными властями, что ему выдадут какую-то липовую справку, освобождающую от воинской повинности. А он, ее друг, прямо-таки рвется в армию. Не окончив колледж, хочет идти добровольцем. В рождественские праздники предстояли крупные разговоры.

Уинч посоветовал сказать ее парню, чтобы не рыпался. Чтобы сделал все, чтобы не загреметь в армию. Если же ему очень хочется, пусть папаша пробьет ему офицерское свидетельство, желательно с работенкой в Вашингтоне.

Вдруг на ветровом стекле посреди растекавшихся дождевых капель начала проступать какая-то белая фигура, как на гравюрах у Штейнбена или других знаменитых стеклорезчиков. Она делалась отчетливой, объемной, загораживая Уинча от дороги, тускло освещаемой коротким светом фар. Он, кажется, узнал ее.

Точно, Джеклин, рядовой первого класса Фрэдди Джеклин, числившийся в списках убитых его роты, которая навсегда взяла в осаду его память. Изображение на стекле в точности воспроизводило тот момент, когда Уинч видел его в последний раз. Скользя по реденькой траве, Уинч сбегал с холма по отлогому склону. Прежде чем нырнуть в заросли, перешагнувшие подножие, он обернулся.

Фрэдди упал навзничь, откинув одну руку и изломанно подвернув под себя другую. Голова его запрокинулась, на лице с разодранным ртом и остекленевшими зрачками застыла гримаса нечеловеческого усилия, грудь горбилась, как будто еще хотела набрать воздуха. Уинч не знал, куда его ударило.

Он лежал, выцарапанный на ветровике штрихами, бороздками, насечками, и загораживал Уинчу обзор. Как он ни двигал головой, стараясь заглянуть сбоку, Фрэдди Джеклин двигался вместе с ним. Чего он торчит, проклятый!

Боковым зрением Уинч видел, что машину сносит к краю шоссе. Он попытался вывернуть руль, но не успел: переднее колесо, а за ним и заднее съехало на глинистую, размокшую от дождя обочину. Потом пронзительно заскребли шины, послышался металлический скрежет, машину занесло, и, сползая вниз, она ткнулась бампером в кювет. В наступившей тишине мерно урчал незаглохший мотор.

Машинально протянув руку, Уинч выключил зажигание и откинулся на сиденье, чтобы успокоиться. В первый раз за все время преследующий его кошмар оказал на него физическое воздействие. Призадумаешься.

Потом до него дошло, что он совершенно один, что кругом ни души. По счастью, колеса не увязли, и он, газанув, вытолкнул машину назад. Повреждения оказались незначительными: раскололась одна фара, погнуло крыло и бампер. Можно ехать. До Люксора оставалось пять миль.

Остаток пути он проехал спокойно. Фигура Джеклина больше не появлялась, как будто удовлетворясь содеянным. В центре, неподалеку от «Пибоди», Уинч поставил машину у частного дома, где снимал квартиру, и по наружной лестнице быстро поднялся под дождем к себе на второй этаж.

Когда он вошел, Кэрол отложила книгу и встала с места. Повсюду был зажжен свет: он не терпел полутьмы. Кэрол была одета, потому что не любила ходить неглиже и ей нравилось, когда он раздевает ее. Она протянула ему руки навстречу — свежая, юная, как в сказке.

— Что-нибудь случилось? — спросила она, тревожно вглядываясь в его лицо.

Он ничего не ответил и жадно ткнулся лицом в ее теплое гладкое плечо.

Ничего, — едва-едва выговорил он. — Не надо ничего говорить. Пожалуйста, не надо.

Распоряжение явиться к полковнику Стивенсу последовало Лэндерсу через неделю после ареста.

Ему не было известно, что Уинч принимает живое участие в его делах. Но если бы он и знал, это не обрадовало бы его. Последнее время он заметно охладел к Уинчу. Он не хотел от него никакой помощи. Лэндерс понятия не имел, что еще утром Уинч позвонил насчет него Стрейнджу в отделение и тот должен был передать ему последние новости. Ничего этого Лэндерс не знал и направлялся во вражье логово с бесшабашностью человека, которому нечего терять. Он не знал также, что все обернется иначе, чем он предполагал.

Стрейндж локти себе кусал из-за того, что не успел вовремя предупредить Лэндерса. Но потом немного успокоился, поняв, что вряд ли сумел бы на что-нибудь повлиять.

Палатный арест — совсем не страшная штука. Лэндерс это сам признавал. Никаких тебе наручников, ни кандалов — ничего. Дверь не запирали, часового не ставили. Что-то вроде школьной контрольной на доверие. Но попробуй уйти куда-нибудь или просто переступить порог, и ты сразу попадешь в категорию бежавших из-под ареста. На практике таких строгостей не придерживались, и Лэндерс не раз и не два выходил в коридор поболтать с народом. На процедуру он тоже ходил самостоятельно, без конвойного. И никто не проверял, вовремя ты вернулся или зашел проведать приятеля. Правда, ел он один, в палате, а не в столовке, но и это ограничение Лэндерс расценивал как огромное преимущество: не надо было торчать в очереди, как всем остальным. В палате он мог заниматься чем угодно, и к нему допускались посетители.

В то же время запрещалось разговаривать по телефону. Но Лэндерс никому не звонил, и ему не звонили, так что запрет не мешал ему, хотя и раздражал полнейшей своей бессмысленностью. Обычная армейская тупость.

Кроме того, Лэндерса возмущало, что у него отобрали форму и заперли в особый шкаф, где хранилась форма лежачих. Даже если он надумает смыться куда-нибудь без разрешения, в пижаме и тапках разве куда покажешься?

Больше всего Лэндерс тосковал по вылазкам в город. Последнее время он почти каждую ночь проводил с женщиной и потому чувствовал себя сейчас несчастным и заброшенным. Он настолько привык к увольнительным, которые в порядке исключения предоставлялись выздоравливающим, что невыдачу их считал нарушением прав человека. В первый раз до него со всей очевидностью дошло, что скоро он выпишется, вернется в строй, пусть как ограниченно годный, и тогда не видать ему такой роскоши.

Лэндерсу не нравилось, как в отделении отнеслись к его аресту. Никто не видел в том ни драмы, ни иронии судьбы, а лишь повод для зубоскальства. Они наводили глянец и стройными колоннами