улыбающимся. Он в вас – как долгое терпение – жив курилка! – как говорят по-русски, – и из всех карточных домиков ваших дамб и их небоскребов он выберется целым и невредимым со своими любящими руками старого садовника. И он уверен, что победит, потому что он – человек, и он будет грызть вас изнутри и справится с вашим громадьем при помощи своей вкрадчивой и надежной малости, и только так ваше творение станет цивилизацией. Ну а пока вы полностью увлечены своей исторической задачей, которая заключается в том, чтобы высвободить человека. Мы не будем вам в этом мешать. У нас тоже были Наполеон и Верден: нас тоже заставили многое отдать. Мы даже столько наотдавали, что в итоге приобрели – как дорогой ценой оплаченное благо – чувство меры, понимание относительности всего сущего и терпимость – единственно возможные гарантии от эксцессов заблуждений и эксцессов истины. В конце концов История надоела нам хуже горькой редьки, и если ей так уж необходимо продолжать свои игры на земле, так пусть, по крайней мере, это будет не у нас. Наверняка вы знаете самое страшное проклятье китайских отцов: «Пусть твой старший сын будет жить в исторический момент!» Так что верьте мне, когда я вам говорю, что отныне крестовые походы чужды нашим сердцам и что мы не совершим больше глупости и не станем оспаривать у вас Историю. Пусть она будет при вас. Она и так при вас: стоит лишь на вас взглянуть. Ладно. Наши соболезнования. Хорошенько позаботьтесь о себе, а главное, не пытайтесь всучить ее нам. Мы ее достаточно поимели. Оставьте ее себе, и, когда она с вами покончит, мы сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь вам. Цивилизация – она всегда передается от одного уцелевшего к другому. Это то, что остается у вас от Истории, когда вам наконец-то удается вышвырнуть ее вон. Я глубоко верю в вас и уверен, вы с этим справитесь. Говорю вам: люди редко терпят неудачу, когда речь идет о том, чтобы походить друг на друга.

Но и это тоже не очевидный факт, это тоже едва различимая и смутная надежда, а пока я останусь впереди вас, готовый защищать все, что является слишком живым, чтобы быть совершенным.

Я полон решимости защитить свое право оставаться слабым, и только мое отвращение к героизму может сделать из меня героя.

Я готов отдать жизнь за свои противоречия.

Я не ношу в себе иной надежды, кроме надежды сомневаться во всем, в том числе и в самом худшем, ибо одним из величайших и плодотворнейших результатов сомнения является то, что оно никогда не позволяет вам отчаиваться.

Другой истины я не знаю.

Этого недостаточно, считаете вы, не так ли?

Если бы вы только знали, насколько этого достаточно! Если бы вы только знали, насколько этого достаточно, чтобы быть счастливым, и никому не угрожать, и хотеть лишь поделиться тем, что имеешь, тем, что знаешь!

Наконец-то мы, при мягком свете относительности, начинаем достаточно ясно ориентироваться в игре истины и заблуждения, чтобы заняться прежде всего самими собой и определиться со своими удобствами.

В лоно того, что, к счастью, так мало им занимается, человек может вкрасться как великолепная ошибка, и было бы величайшей глупостью хотеть исправить ее самому.

Ложно то, что нас порабощает, истинно то, что оставляет нас свободными, – вечный импровизатор себя самого, человек не склонится ни перед истиной, ни перед заблуждением, а лишь перед собственной хрупкостью.

И вот почему я отвергаю ваш чудовищный компасный раствор, ставящий одно острие на страдание, а другое – на будущее и делающий из светлого завтра мрачное безмолвное сегодня. Но я вас подожду.

Я не позволю вашим «архитекторам души» сделать из любви, искусства, мысли вазелин, благодаря которому История вошла бы лучше, быстрее, глубже.

Но я терпеливо подожду, пока вы не присоединитесь ко мне и мы наконец-то не обнимемся по- братски.

Мне так много нужно вам сказать – и мне бы так хотелось поблагодарить вас.

Ибо вы перед нами как потрясающий стимул, как все наше вновь обретенное достояние.

Вы вернули нам веру в себя.

Вы вернули нам вкус к нашему достоянию, вы открыли нам глаза на наше творение, вы напомнили нам, кто мы есть и что нам полагается.

Спасибо.

Вы перед нами как трогательное послание – тем более трогательное, что оно безмолвное, – немой, но пронзительный призыв к тому, что есть в нас лучшего, воодушевляющий наказ так держать и не отступать.

И ваша миссия трагична, ибо она не в том, что вы делаете, а в том, чего мы благодаря вам избежим.

Еще несколько слов.

Это будут слова, которые вы горите желанием мне сказать, – слова, конечно же, исторические.

Произнесите их.

Вы имеете на это право.

Вы натянули на себя старые кожаные штаны Истории, а в них, конечно же, кишат исторические слова.

Так скажите мне: ага, дружище. Ясно, куда вы клоните. Вам вдруг приспичило остановить Историю. А почему? Да просто потому, что она вам угрожает, любезнейший вы мой! Вы никогда не старались остановить ее прежде, когда она угрожала другим. Напротив, вы ее подбадривали. Ну а сегодня вы хотите ее остановить, потому что она идет против вас. Против ваших привилегий, против ваших сокровищ, против вашего фарфора, против ваших произведений искусства, против вас, так-то вот.

Дорогие щеночки.

Я питаю к вам некоторую нежность, вы меня трогаете аж до слез.

Что бы я без вас делал? На каждом шагу мне грозило бы потеряться, ошибиться с выбором идеи, ошибиться с выбором истины.

Какое счастье, что есть вы.

Что ваши слова – все же исторические слова, и что они напоминают мне о временах наших прабабушек, и что я чувствителен к их архаичному очарованию и к их давнему застоявшему запаху! Как хорошо знать, что ты не ошибся с выбором стороны и защищаешь именно братство, как вчера, так и сегодня!

Если бы вы только знали, какую услугу вы мне оказываете, запуская в небо сигнальные ракеты, несущие цвета ненависти и презрения, расизма и отказа!

Вы не даете мне потеряться.

Вы просто спасаете меня.

Ибо вы, конечно же, считаете, что для меня нет ничего бесспорного, что я много колебался относительно вас, что как старый лирический клоун я не могу остаться равнодушен к вашей песне и что если бы в вашем небе не было всех этих цветов ненависти и презрения, то вам, может, и удалось бы сбить меня с толку.

Но именно под этими цветами генерал Галифе стрелял в рабочих, потому что они были рабочими, а шесть миллионов евреев были истреблены, потому что были евреями, а пятнадцать миллионов русских убиты, потому что были русскими, и все это без единого возражения с вашей стороны. Я не дам вам сделать меньшинство даже из одного человека. Знаете, как говорят на латыни: нетушки, слишком поздно.

Я слишком много сражался с расами господ, с расами хозяев, меня уже не подловишь на фокусе с белокурыми голубоглазыми арийцами, лучше уж я брошу все, что люблю.

А впрочем, вам ничего со мной не поделать.

На худой конец, вы можете меня истребить – уже пытались прежде, вам это известно! – но вы обнаружите меня в себе, и я буду грызть вас изнутри, и вы станете мною.

Вам ничего со мной не поделать, я слишком слаб.

Я окажусь у вас в горле, когда вы меньше всего будете этого ожидать.