ляжет пятном на доброе имя вашей страны.

– Доброе имя моей страны будет действительно запятнано, если мы приютим отъявленного преступника, никогда не питавшего уважения ни к правам человека, ни к собственным словам.

С этим Альмайо был полностью согласен. И с некоторым уважением посмотрел на посла Уругвая. Такой маленький человечек, а такие высокие слова говорит. Эти испанцы, у которых за плечами столько поколений предков, что они способны назвать имя своего прадедушки, воображают, сукины дети, что им все позволено.

– А знаете, – сказал он, – ведь это еще не конец. Да, столицу я потерял, но южные провинции хранят мне абсолютную верность, и у меня там – лучшие войска.

Он повернулся к послу Франции:

– Объясните ему, что он не может выбросить меня за дверь. Всего несколько дней назад я получил очень теплое письмо от вашего президента.

Посол прикусил губу. Это было действительно так. Менее двух недель назад он сообщил французскому правительству, что ситуация в стране полностью контролируется Альмайо, всю эту историю с мятежом Рафаэля Гомеса искусственно раздувают южноамериканские газеты, и что в момент, когда «Марсельские строительные работы» имеют неплохой шанс получить контракт на сооружение плотины для гидроэлектростанции, на который претендуют также немцы и американцы, не мешало бы лишний раз подчеркнуть свое уважение Альмайо.

Альмайо поднял голову, взглянул на верхнюю часть лестницы. Он уловил там какое-то движение и не испытывал ни малейшего желания схлопотать вдруг оттуда пулю. Наверху стояла девушка в изумрудно- зеленом вечернем платье и, облокотившись на мраморную балюстраду, смотрела на него. Оружия у нее не было. А его только это и интересовало.

– Я должен вас просить немедленно удалиться отсюда, – сказал уругвайский посол.

– Чтобы нас перестреляли как собак?

– Я могу переговорить с представителями армии и добиться от них обещания организовать беспристрастный судебный процесс, – сказал посол. – Я уверен в том, что в их намерения входит лишь предать вас суду…

– Прошу прощения, но нам не до шуток, – вмешался Радецки.

– Вам известно, что произошло несколько лет назад с президентом Муньосом? – спросил Альмайо. – Он был повешен на фонаре возле президентского Дворца. Потом они привязали к трупу консервные банки и таскали его по городу. Я их хорошо знаю. Сам одну из банок привязывал.

– Я готов известить офицера, командующего собравшимися перед посольством войсками, о том, что вы желаете сдаться, – повторил посол. – И уверен в том, что получу гарантии проведения справедливого судебного процесса.

– Я еще не спятил, – заявил Альмайо.

Посол несколько повысил голос.

– Если вы отказываетесь от моего предложения, мне остается лишь одно: впустить сюда солдат, – сказал он.

Альмайо это уже порядком надоело. Все, хватит церемониться. Хорошие манеры, дискуссии, обещания, заверения и гарантии не спасут – будет он жариться на фонаре, облитый бензином, среди всеобщего народного ликования. Сейчас он этим собакам покажет, кто он такой и как далеко способен зайти. Да он скорее поубивает их всех одного за другим, начиная с посла Соединенных Штатов, чтобы заставить уругвайца уважать священные традиции стран Латинской Америки, нежели позволит взять себя живым.

– Мне нечего больше добавить, – сказал посол. – Сейчас я прикажу открыть двери.

Альмайо взял автомат из рук одного из охранников. Ему только что пришла в голову одна идея.

– Вы в самом деле сделаете это, ваше превосходительство? – спросил он. – Вы… ставите под угрозу жизнь прекрасной юной особы, что стоит там, наверху… Ваша дочь, не так ли? Я сказал бы, что есть определенное семейное сходство, этакий испанский тип. Вы на это меня хотите вынудить?

Девушка стояла в прежней позе, опершись на балюстраду. Стояла не шелохнувшись. Появился какой-то молодой человек и встал рядом с ней. Коснулся ее руки, но она никак не отреагировала.

– Нет, сеньор, – сказал Альмайо, направляя на него автомат, – все останутся на своих местах, никто не сделает попытки улизнуть через заднюю дверь. У Альмайо неприятности. Когда у Альмайо неприятности, он становится опасен и шуток не понимает. К тому же Альмайо не любит испанцев, не любит уже давно – много веков подряд. Из вас, ваше превосходительство, получится отличный труп. У вас для этого есть все необходимые качества. Слушайте, сеньорита, я уверен, что вы любите отца. Сразу видно – настоящий испанский дворянин. Все оставайтесь на местах, абсолютно все.

Морщины на лице посла углубились, по лицу цвета слоновой кости разлилась полупрозрачная восковая бледность.

– В последний раз, – сказал он чуть дрожащим голосом, – я прошу вас покинуть здание посольства. Положите оружие. Вы рискуете запятнать честь вашей страны.

Альмайо пристально посмотрел на посла, и Радецки был изумлен той ненавистью, что сквозила в глазах кужона. Ни следа былой иронии.

– Честь – это что-то испанское. Это – их привилегия, и они ею ни с кем не делятся. Уж во всяком случае не с индейцами. Нет у меня чести. Я – индеец, собака. Собака номер один, которая стоит во главе этой страны. Не стоило вам позволять себе такого, ваше превосходительство, не нужно было напоминать мне это слово – «честь». Вы проявляете слабость. Если вы заговорили о чести с индейцем, значит, у вас уже портки со страху мокрые.

– Простите, генерал, – вмешался французский посол. – Здесь присутствуют дамы.

Альмайо не обратил на это внимания.

– Послушайте, господин посол, – сказал Радецки, – позвольте вам напомнить, что вы располагаете возможностью получить по этому вопросу консультацию вашего правительства или хотя бы обсудить его с коллегами по Организации Американских Государств. Все страны Латинской Америки всегда свято соблюдали право убежища. Настоятельно прошу вас согласовать этот вопрос с вашими коллегами и правительством.

Он не узнавал собственного голоса: гулкий, ровный – словно чужой. Решение, которое ему предстояло принять, показалось ему глубоко унизительным, ибо он внезапно обнаружил, что Альмайо ему – друг, что он понимает его, жалеет, и одновременно ощутил в себе настоящую ненависть по отношению к тем, кто на протяжении веков завоеваний и колониализма с большим успехом внушал миллионам индейцев, что их удел – собачья жизнь, и ни разу не попытался хоть что-нибудь сделать для того, чтобы вытащить их из тысячелетней грязи.

Спасти свою шкуру ему несложно: стоит только сказать им, кто он, предъявить документы и попросить связаться со шведским посольством. Еще не поздно со всеми вещами и оружием перейти в другой лагерь – лагерь кровопийц, ни на секунду не усомнившихся в том, что есть у них и честь, и достоинство. Следовало сделать выбор, решить, на чьей стороне он окажется: останется собакой-индейцем или перекинется к ним – к тем, кто так долго пребывал в роли хозяина жизни и представить себе не может, чтобы в один прекрасный день верные собаки всего континента вдруг взбесились и превратились в разъяренную свору. Он мог безо всякого труда спокойненько выйти из игры, вернуться к себе, блистать в салонах, подробно, минута за минутой, на первых страницах газет расписывать историю падения человека, в гневе и ненависти зашедшего, может быть, даже дальше самого Дювалье. Достаточно всего лишь дать понять, что ты – предатель, признаться Альмайо в том, что воспользовался его наивностью индейца-кужона, детской способностью искренне поверить этой рассеченной шрамом маске «гитлеровца-авантюриста». Нет, лучше сдохнуть.

Прислуга, должно быть, прекрасно сознавала, что тут происходит, но от неожиданности и страха, похоже, пыталась найти спасение в рутине привычной работы, повинуясь указаниям метрдотеля – англичанина, явно решившего, невзирая ни на что, хранить непоколебимое спокойствие – в лучших традициях своей родины. Как бы там ни было, но двери столовой медленно отворились, и на пороге возник метрдотель – на фоне хрусталя, огней, красных свечей, цветов и серебра. Он был бледен – не исключено, что ему казалось, что в данный момент подлинный посол Великобритании – он… На самом же деле он совсем