Крыленко снял очки и выронил книгу. Янек узнал толстый красный том: это был его «Виннету – краснокожий джентльмен».

– Уф! – произнес старик. – Здорово, бледнолицый. Вот тебе трубка мира, а что касается жратвы… «Уф!» – я сказал.

– Отдай мою долю, – сказал Яблонский. – Я не голоден.

Старик налил Янеку в котелок желтоватой жидкости и снова взялся за книгу.

– Немцы не изобрели ничего нового, – прокомментировал он. – Метод взятия заложниц был известен еще индейцам сиу и широко ими применялся… – Он посмотрел, как лейтенант отошел, кашляя, а затем сплюнул. – Она его в могилу сведет, – пробурчал он.

На следующий день Янек познакомился с остальными членами отряда. Их было семеро. Среди них был Станчик, парикмахер из Вильно. Обеих его дочерей – одной семнадцать, другой пятнадцать лет – изнасиловали немецкие солдаты. Чтобы замять это дело, оккупационные власти отправили их «работать» в войсковой бордель в Померанию. Станчик получил краткое уведомление: «Ваши дочери уехали работать в Германию».

Время от времени маленький парикмахер, тщедушный безобидный человечек, впадал в безумие. Тогда он начинал блуждать по лесу, выкрикивая: «Обеих! Обеих!» А потом исчезал. Никто не знал, куда он ходит. Но однажды Черв обнаружил среди вещей бедняги ужасные трофеи. Он побелел, выскочил из землянки и принялся блевать… Поговаривали, что Станчик изувечил таким образом около десятка немецких солдат. Его не одобряли, но и не порицали. Всякий раз, когда в лесу раздавался жалобный крик: «Обеих! Обеих!», люди бледнели, сплевывали, говорили: «Tfou, sila nieczysta!»[8] и прятали глаза… и прятали глаза…

Было также два студента-юриста из университета Вильно. Их трудная и опасная задача состояла в поддержании радиосвязи с командным пунктом армии «зеленых», который непрерывно перемещался. В их присутствии у партизан всегда портилось настроение, поскольку немцы всегда перехватывали их сообщения и за последние несколько месяцев в совершенстве овладели искусством обнаружения радиопередатчиков с помощью новейших технических средств. Прибытие этих двух молодых людей означало повышенную опасность; как только они появлялись, словно птицы, предвещающие беду, лица людей мрачнели; в одном месте их обычно терпели не дольше нескольких часов. У них в сумке лежала маленькая тетрадка, которая служила им тайным шифром; ее страницы были исписаны фразами, казалось бы, лишенными всякого смысла, и одна особенно поразила Янека, когда он сидел на корточках в землянке Черва, как раз ждавшего передачи. Фраза гласила: «Завтра будет петь Надежда».

– Что здесь подразумевается? – спросил Янек.

– Только то, что сказано, – ответил Черв.

Янек рассердился. Его принимали за ребенка, ему не доверяли.

– Наверное, это шифр, – сказал он. – Эта фраза, наверно, имеет какой-то тайный смысл.

Черв чуть было не улыбнулся. Но он никогда не улыбался. На несколько секунд его лицо словно бы потемнело – и только.

– Здесь нет никакой тайны, – сказал он. – Все говорится открытым текстом. Завтра будет петь Надежда. Надежда – прозвище нашего главнокомандующего, а у него очень красивый голос. Он все время поет. Скоро ты сам его услышишь. Он часто дает концерты в нашем лесу.

Янек нередко слышал рассказы о подвигах этого таинственного партизана, который называл себя «Партизаном Надеждой». Никто не знал, кто он такой; никто никогда его не видел; но всякий раз, когда взрывался мост, совершалась диверсия на железной дороге или нападение на немецкую колонну и просто если их ушей достигало эхо дальнего взрыва, «зеленые» переглядывались, покачивали головами, улыбались с понимающим видом и говорили: «Партизан Надежда снова принялся за старое».

Немцы знали о его существовании; крупное вознаграждение было обещано тому, кто поможет им взять этого неуловимого «бандита». Он стал подлинным наваждением для местной Kommandatur,[9] потратившей уйму времени и сил на то, чтобы поймать этого неуловимого врага, но так и не сумевшей установить его личность.

Янек часто лежал на спине в своей землянке, не смыкая глаз в безмолвной ночи, и думал о Партизане Надежде, пытаясь его себе представить. Действительно, как-то обнадеживала одна мысль об этом таинственном присутствии в лесу, рассказы о его подвигах и спокойные улыбки партизан, говоривших об этом легендарном герое, который досаждал немцам и вечно выходил сухим из воды. Часто, если дела шли худо, когда убивали или брали в плен товарищей и подвергали их пыткам, кто-нибудь из «зеленых» вздыхал, качал головой и спрашивал: «Куда смотрит Надежда? Что-то давно о нем не слышно».

Однажды ночью в землянке, когда Янек мечтал об этом, одна догадка, мало-помалу ставшая уверенностью, внезапно настолько поразила его своей очевидностью, что он приподнялся на матрасе с улыбкой на губах и с бьющимся сердцем: таинственным Партизаном Надеждой не мог быть никто, кроме его отца. Вот почему когда он говорил об отце и пытался разузнать о его судьбе, «зеленые» умолкали и так странно смотрели на него, с явной симпатией и даже с уважением. Эта надежда, о которой он никогда никому не говорил, поселилась в нем давно. Он был уверен в своей правоте, а когда закрадывались сомнения, знал, что это лишь потому, что ему холодно, что он голоден или устал. Он уже понял, что истина познается не холодным рассудком, а через пылкие душевные порывы.

В отряде был Цукер, еврей-мясник из Свечан. Это был набожный хасид, сложенный, как ярмарочный борец. В пятницу вечером он вместе с другими евреями, прятавшимися в лесу, ходил молиться на развалины старого порохового склада в Антоколе. Каждый вечер он накидывал на голову черно-белый шелковый талес,[10] бил себя в грудь и плакал. Остальные молча и с уважением смотрели на него. Был еще «пан меценат»,[11] адвокат из Вильно. Партизаны называли его «panie mecenasie»; никто не обращался к нему на «ты». Это был пожилой, упитанный человек с лицом печального Пьеро, который никак не мог привыкнуть к жизни в лесу. Его фамилия была Стахевич. Однажды, когда он жаловался на холод и голод, Янек услышал, как Яблонский сказал ему:

– Хватит ныть. Вас никто здесь не держит.

Пан меценат печально покачал головой:

– Вы не знаете, Яблонский, что значит любить женщину, которая моложе вас на тридцать лет…

Позже Янек узнал, что пан меценат был женат на очень молодой женщине, брат которой будто бы ушел к партизанам и был убит. «Никто здесь об этом не помнит, но нельзя же знать всех, живущих в лесу…» Пан меценат ушел в подполье, чтобы отомстить за юношу. Когда Янек смотрел на дрожащего беднягу в разорванной шубе, ему часто хотелось сказать: «Перестаньте же вы, будьте мужчиной».

В отряде был еще Махорка, православный крестьянин-грек из Барановичей. Он сравнивал лес с катакомбами, а партизан – с ранними христианами. Он ждал Воскресения. «Час близок!» – говаривал он. И жил его ожиданием. Всякий раз, когда в округе рожала какая-нибудь крестьянка, он бродил вокруг хутора и бормотал молитвы. Потом возвращался, весь сгорбленный, печально покачивал головой и говорил:

– Знака не было.

Никто не знал, какого именно «знака» он ждал; наверное, он и сам этого не знал. Но никогда не отчаивался. Он очень ловко воровал тех немногих цыплят, которых все еще держали в курятниках окрестные селяне… Однажды он спросил у Янека:

– Ты веруешь в Бога?

– Нет.

– Стало быть, у тебя нет матери? – сказал Махорка.

И наконец, было трое братьев Зборовских – молчаливых, решительных, подозрительных. Они никогда не расставались, ели, спали и сражались вместе. Прежде всего они поддерживали связь отряда с внешним миром. Их родители владели хутором в соседней деревне Пяски. Иногда по ночам трое братьев исчезали и уходили к родителям… А возвращались еще более молчаливыми, решительными и подозрительными.

Яблонский часто посылала Янека в Вильно договариваться о свидании со своей любовницей. Янек ходил охотно. Когда бы он ни пришел, панна Ядвига давала ему поесть и играла на рояле. На столе стыл чай, а Янек сидел неподвижно, накрыв рукой ломоть хлеба, к которому даже не притрагивался. Женщина никогда ничего не говорила ему. Она играла. Иногда, обернувшись, она замечала, что Янек уже