– Можешь остаться на пару дней. Где твои родители?

– В Муравах…

– Мы отвезем тебя к ним, как только все уляжется.

Вечером пан Йозеф приехал к партизанам в плачевном состоянии. Его усы и czub жалобно обвисли. Лицо печально искривилось, как у человека, страдающего зубной болью: так и хотелось приложить к его щеке компресс. Он смотрел исподлобья. Очень слабым голосом он сказал:

– Я хочу поговорить со своей женой.

– Уходи, – просто сказал Черв.

Пан Йозеф совершенно неожиданно расплакался. Он ушел, но вернулся на следующий день и еще через день. Пани Франи в лесу уже не было: Черв отвез ее к родителям в Муравы. Две недели пан Йозеф приходил ежедневно. Он просил о свидании с женой, с болью выслушивал оскорбления и уходил, не осмеливаясь смотреть никому в глаза. Но одна сомнительная шутка Крыленко привела к неожиданной развязке. Пан Йозеф пришел в лес и, по укоренившейся привычке, попросил о свидании. Крыленко посмотрел на него долгим взглядом, сплюнул и сказал:

– Мои поздравления, трактирщик! У меня для тебя хорошая новость. Ты стал отцом!

Присутствовавшие при этом партизаны, которым доводилось видеть многочасовые страдания и агонию людей, в один голос утверждали, что «еще никогда не видали парня, который был бы настолько потрясен». Пан Йозеф не проронил ни слова. Только лицо его осунулось и побелело, а глаза приняли выражение большого человеческого страдания. «Он стал почти на человека похож», – рассказывал потом Крыленко, стыдившийся прочих последствий своей шутки. Дело в том, что пан Йозеф развернулся и ушел. Но ушел недалеко. Добравшись до первого же одиноко стоявшего поодаль дерева, он снял с себя помочи и со знанием дела повесился на самой крепкой ветке. Партизаны решили, что этот поступок был не лишен благородства и сердце пана Йозефа не целиком состояло из сала, как они предполагали, а поэтому предали его тело земле и сверху поставили деревянный крест, как подобает христианину.

Захваченный грузовик принес им несчастье. Черв решил спрятать его до весны на заброшенной лесопилке, по дороге на Верки. Крыленко выступил категорически против такого плана.

– Зачем он нам нужен, этот грузовик? – спрашивал он. – Я решил его сжечь… бензина как раз хватит, чтобы устроить хороший костер!

И он вызывающе смотрел на Черва. Но однажды утром Черв залез в кабину и сел за руль.

– Кто здесь командует? – возмутился Крыленко. – Я же сказал: грузовик сжечь.

– Никто, – ответил Черв, – никто здесь не командует. И завел мотор.

– Черт возьми! – выругался Крыленко. – Я сказал…

Грузовик тронулся: украинец едва успел запрыгнуть на подножку. Машина медленно поехала по рыхлому снегу между сосен. За ней, каркая, летели вороны: видимо, надеялись, что это чудище оставит за собой лакомый навоз. Крыленко дулся. Черв посматривал на него и мигал глазом.

– Ты что, издеваешься надо мной? – заорал старик.

– Нет, конечно, – простодушно ответил Черв. – Ты же прекрасно знаешь, что это нервный тик!

Вороны каркали; наверное, от разочарования. Партизаны ехали по пихтовому лесу, между заснеженных лап. Внезапно раздался выстрел. Ветровое стекло разлетелось на куски.

– Измена! – закричал Крыленко.

Грузовик занесло, и он врезался в дерево.

– Черв!

Черв распластался на руле. Крыленко приподнял его, встряхнул. Черв стиснул зубы. Он был еще жив. Он пытался что-то сказать.

– X… х… – хрипел он.

Изо рта у него потекла кровь. Его лицо побелело. Внезапно он выпрямился, улыбнулся и мигнул глазом.

– Черв, черт тебя дери! Ты притворяешься, да? Ты издеваешься надо мной, да? Ты в порядке? Говори, Черв!

– Н… нет! – прохрипел Черв. – Я же т… тебе сказал, это н… нервы!

Он грузно повалился на руль. Крыленко приподнял ему голову: один его глаз был широко раскрыт, второй – закрыт.

– Черв!

Но Черв был мертв. Пуля попала ему прямо в грудь. Крыленко выпрыгнул из грузовика.

– Ну? – завопил он. – Чего же вы ждете? – Он обнажил грудь картинным жестом. – Стреляйте, стреляйте же!

Три человека, подбежавших к грузовику, смотрели на него с изумлением. Крыленко их сразу же узнал: это были партизаны-одиночки из соседнего леса. Они смущенно выслушивали проклятия Крыленко.

– Мы увидели грузовик с немецкими крестами… Мы же не знали… Мы только успели прицелиться и выстрелить… Tfou, kurwa go mac![61]

Трудно было сказать, кому адресовалось это проклятие: Черву, грузовику, судьбе или миру в целом.

– Мы не знали… Вот незадача… Kurwa go mac…

Это все, что они могли сказать. Некоторое время они стояли, сплевывая, глухо ругаясь и с виноватым видом качая головой.

– Помогите мне толкнуть грузовик! – попросил Крыленко, от горя переставший на них реагировать.

Они помогли ему и положили тело Черва в машину.

– Смотри-ка, – сказал один из них, – вроде как мигает глазом…

– Это нервное… – с грустью сказал Крыленко.

Он завел двигатель. Трое человек смотрели ему вслед.

– Не поминай лихом! – крикнули они вдогонку.

Крыленко выругался сквозь зубы. Ему на усы скатились две больших слезы. Изредка он поглядывал на тело своего друга и принимался горько рыдать, как несчастное дитя.

Несколько дней Янек мучился, сообщать ли эту страшную новость старому сапожнику из Вильно. Его сомнения разрешил Крыленко.

– Иди, – кратко сказал он, не уточняя, куда и зачем.

Но Янек понял. Он взял с собой в дорогу несколько картошек и пошел. Он попал в настоящую метель: белые хлопья залепляли глаза, а от ветра перехватывало дыхание. Он спустился в мастерскую, толкнул дверь… Старый сапожник, как всегда, работал. Он поднял голову и бросил на Янека беглый взгляд…

– Его взяли в плен? – внезапно спросил он хриплым голосом.

– Ваш сын… Он погиб.

– Тем лучше, – сказал старик. И взялся за иголку. – Я ждал этого. Каждый день и каждую ночь. Ничем другим это и не могло закончиться. Каждый раз, когда ты приходил… Это не могло закончиться по-другому. Все именно так и заканчивается. Мы рождены, чтобы страдать.

Он опустил голову и вернулся к работе. Янек подождал еще немного, сжимая фуражку в руке. Но старик больше ничего не говорил. Склонив голову, он трудился над старым ботинком… Янек ушел. Однако на улице был сильный ветер и снег, и он решил немного переждать непогоду. Зашел в подворотню, сел на корточки и начал есть холодную картошку, вынимая по одной из-под гимнастерки. Он ел ее с кожурой и горько сожалел о том, что не прихватил с собой соли. Внезапно он почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он продолжал есть, не оборачиваясь – это мог быть немец-полицейский – и пытался, скосив глаза и не поворачивая головы, заглянуть себе за спину. Он увидел мальчишку лет двенадцати, одетого в мешок, в котором были прорезаны отверстия для головы и рук. Его ноги были обмотаны тряпками, отчего казались бесформенными, и одна выглядела больше другой. На голове у него была фуражка, вроде бы новая, но слишком для него большая. Он носил ее козырьком назад, чтобы прикрыть затылок от снега. Мальчишка не смотрел на Янека. Казалось, Янек для него не существовал. Он смотрел на картошку. Он не мог оторвать от нее взгляд. Картошка гипнотизировала его. Когда Янек вытаскивал из-под гимнастерки картофелину, глаза мальчика загорались, и он следил за тем, как она поднималась к губам, а когда Янек кусал ее, его взгляд выражал