же невольно потому, что никого из недобрых дружков за порогом не оказалось, а реально фигурировал в дверном проеме сам капитан милиции Тригорьев Павел Никодимович, и что-то в ней, в самом нутре, затрепетало и опустилось, потому что ждать добра от визита не приходилось, а не позволить участковому вступить в жилье было никак невозможно.

- Здравствуйте, Вера Ивановна, с бодрым утречком, - доброжелательно поздоровался Тригорьев. У него чувство юмора не вовсе отсутствовало, и с людьми солидными и добропорядочными он иногда позволял себе поздороваться именно так: с бодрым, а не с добрым утречком. Как бы предупреждая неброско, что будет ли добро от его визита - еще надвое сказано, но уж бодрости он даже ленивому придаст. - Разрешите вас побеспокоить?

- Ранняя ты пташка, Павел Никодимович, - молвила в ответ старуха, сделав тем не менее еще один попятный шаг. Обращение Тригорьева пришлось ей по нраву: назвал он ее по-людски Верой Ивановной, а не Револьверой (с похмелья тогда были отец с матерью, что ли, прости. Господи, мое прегрешение - так думала обычно о своем имени старшая представительница семейства Амелехиных), - а значит, разговор будет не вполне служебным с его стороны, да и то - до вчерашнего дня Андрюшки десять лет дома не было, а там, где был, он ничего такого совершить не мог, так что опасаться ей было вроде нечего. - Мои все спят еще, - продолжала она, приободрившись такими размышлениями, - и будить не стану, не неволь - дело, сам понимаешь, молодое...

- А и не буди, Верванна, - согласился капитан, тоже перейдя на ты в знак неофициальности своего визита. - Пускай спят. А мы с тобой хотя бы на кухне потолкуем. И чайком, может, угостишь, а то я и позавтракать не успел...

- И у меня маковой росинки еще во рту не было. Попьем чайку, как же не попить, - сразу захлопотала Вера Ивановна, утвердившись в своих соображениях: приди милиционер с казенным делом - он, как человек щепетильный, ни к чему не прикоснулся бы. - Чай только турецкий. Другой весь выпили.

- Имею уже опыт, - откликнулся Тригорьев. - Ты его сыпь горстью, ничего, заварится.

Они прошли на кухню - тесноватую, но вдвоем, да и втроем даже можно было уместиться за раскладным столиком под клеенкой; тут же заголубел газ, приглушенно, как бы только для своих, доверительно зашумел чайник. Вера же Ивановна тем временем поставила на стол две разных чашки с блюдцами, хлеб, масло и банку болгарского сливового джема. Сахар тоже поставила, но знала, что к нему участковый не прикоснется, как к продукту нормируемому, на который сейчас оказалось уже три человека на два талона; в этом месяце давали, правда, на талон по три кило, так что запас образовался, варенья не варили - к ягодам на рынке в этом году и не подступиться было, дешевле оказалось брать в овощном повидло или джем. Положила хозяйка также ложечки и нож, чтобы хлеб резать, и другой - чем мазать. Нет, не то, чтобы в доме ничего больше и не было, запасли кое-что, но для того только, чтобы по-людски отметить Андрюшкино возвращение, а не для угощения пусть даже и милиционера; знай Вера Ивановна за собой хоть какую-то вину, тогда, конечно, и достала бы что-нибудь из загашника, банку сайры хотя бы. Но вины она никакой не чувствовала, жила по закону, и даже у Андрея все теперь осталось в далеком прошлом.

Чайник поспел, и она заварила чай, сказав радушно: 'Угощайся, Павел Никодимыч, чем богаты, тем и рады' - и уселась сама. Отпили по глоточку, намазали и съели по куску батона с джемом (Григорьев, намазывая, сказал: 'Вот, глядишь, скоро и болгары давать перестанут, а венгры уж точно, что на хлеб мазать будем?', на что хозяйка ответила со вздохом: 'Уж и не знаю, в Америке, что ли, джем покупать станем'), еще запили, и только тогда Тригорьев заговорил по делу, хотя внутренне так и сотрясался, словно перегретый котел.

- Вернулся, значит, Андрей Спартакович, - задумчиво произнес он, по милицейской своей привычке глядя Револьвере Ивановне прямо в глаза. - Вот радость-то в дом.

- Уж такая радость, такая радость, - подтвердила хозяйка, и даже вытерла глаза уголком посудного полотенца.

- И понятно, - согласился Тригорьев. - Долгонько его не было. Вербовался куда, что ли?

- Ты только не подумай, Никодимыч, - сказала старуха. - За ним все эти годы ничего плохого не было. А что когда-то случалось - так это все дружки его сбивали, а он - душа простая, доверчивая... Тогда у нас еще старый участковый был, Сидоряка...

- Майор Сидоряка, так точно, - подтвердил Тригорьев. - Сейчас на пенсии уже Николай Гаврилович, на заслуженном отдыхе. А насчет плохого - так или не так, да ведь срок давности вышел. Куда же вербовался он - далеко ли?

- Да как сказать... - несколько замялась Вера Ивановна.

Замялась она потому, что врать не любила, да и не очень-то умела; и все же правду сказать ей что-то мешало. Вроде бы и не было в Андреевом возвращении никакого нарушения закона, ничего ни стыдного, ни подлого, но вдруг старуха поняла, что правда ее - такая, что скорее самому окаянному вранью поверят, чем тому, что на самом деле произошло. - Далеко, Павел Никодимыч, - лишь подтвердила она. - Дальше некуда.

- На Дальнем Востоке был? Или, может, в Заполярье? Вид у него, прямо сказать, не больно здоровый.

- Хворает, оттого и вернулся. Уж я просила, просила. А то и еще бы там остался. - На всякий случай она перекрестила себе живот - чтобы пониже стола, незаметно. Хотя это сейчас в вину уже не вменялось, но все же непривычно было.

- Денег, наверное, привез. Будет вам теперь облегчение.

- Деньги-то у него были, - не очень уверенно согласилась Амелехина, но не так, чтобы много. Болеть - дело дорогое. Конечно, вроде бы и бесплатно, только... Да и жизнь там дорога. И у нас тут не дешево, а уж там...

- Оттого и супругу к себе не выписывал?

- Оттого, а как же, от того самого. Да и потом, - вдруг осенило ее, сейчас вернулся он, и его к жене сразу пропишут, а уедь она туда к нему кто бы их сейчас заново в Москве прописал?

- Не прописали бы, - сурово подтвердил участковый. - А без прописки, сами понимаете, проживать не только в столице, а и где угодно запрещено. Такой существует порядок. Разве что в лимит попали бы, но сейчас вон новый Моссовет грозится и вовсе лимиту упразднить. Хотя, конечно, грозить проще всего, а вот сделать... - Он пошевелил пальцами, и Амелехина согласно кивнула.

- Ну что же, - сказал после небольшой паузы Тригорьев, как бы собираясь закончить разговор, хотя на самом деле до конца еще очень далеко было. Приехал, значит. На каком вокзале встречала-то?

- А... на Казанском, - нашлась старуха, внутренне страдая.

- Так, так. Багаж, наверное, большой был?

- Н-ну... Багаж, знаешь, он малой скоростью отправил.

- Понятно. Значит, с вокзала без помех - домой?

- Куда же еще; домой, конечно.

- И верно, куда же еще? В кооператив, может, по дороге?

- Да разве что по дороге, - сказала старуха и смолкла.

- Ну ясно, по дороге. Наверное, срочность большая была. Что вы там заказывали-то?

- Да так... Вроде и ничего такого, Павел Никодимыч...

- Так заказывали - или нет?

- Нет, - сказала Револьвера Ивановна, изнемогая.

- Зачем же такая срочность была?

- Да надо было Андрею кого-то там повидать... Привет, словом, передать... издалека.

- Так и запишем, - сказал Тригорьев казенным голосом. - Ну, раз так, пойду я. Я ведь зачем зашел: только предупредить, чтобы с пропиской не мешкали. Прямо сразу пусть сходит, сегодня же. Вот встанет, позавтракает и сразу туда.

- А как же. Пал Никодимыч, - глядя в сторону, подтвердила старуха. Непременно, как же иначе.

- Дай-ка мне паспорт его на минутку, взглянуть только, - как бы невзначай попросил участковый, уже совсем было собравшись распрощаться. Человек он для меня все же новый, и должен я знать, что с ним все в порядке.

Хозяйка дома стала болтать ложечкой в пустой чашке так усердно, словно звонила к ранней обедне.