концентрация была настолько интенсивной, а выражение на лице настолько угрожающим, что Гофману стало явно неудобно. Когда он положил трубку, прошло две-три секунды, пока Гитлер не прервал молчание. Потом он никак не высказал своего отношения и лишь оставил самую банальную записку. На Гофмана так повлияло настроение Гитлера, что, когда я на следующей неделе оказался в Мюнхене, он отвел меня в сторону и предупредил, что убежден, что затевается нечто неприятное.

Кампания с целью моей нейтрализации не обошлась без нелепых аспектов. Я поехал в Нюрнберг на партийный съезд 1935 года и попытался отвлечь иностранную прессу от господствовавшей там атмосферы, устроив для корреспондентов прием в Германском музее. Я подготовил речь, которой был весьма доволен. В конце концов, это была моя собственная тема. «Господа, – начал я, – я очень рад приветствовать вас в городе этого великого художника Альбрехта Дюрера…» И что же произошло к тому времени, когда ведомство Геббельса кончило кромсать этот доклад? Эта часть уже выглядела так: «Доктор Ганфштенгль, руководитель отдела иностранной прессы, вчера приветствовал журналистов в городе фюрера…»

Из чистого упрямства я возобновил контакты с самыми старыми приверженцами партии раннего периода. Антон Дрекслер, пренебрегаемый и позабытый, был почти калекой. Все его амбиции ограничивались маленькой инвалидной машиной, которую благодарная партия так и не сочла уместным подарить ему. Он был в отчаянии от того, как разворачивались события, но не имел абсолютно никакого влияния. Герману Эссеру наконец-то удалось найти синекуру на посту министра провинции Баварии, и я обычно встречался с ним, когда бывал в Мюнхене. Это он ввел меня в курс дела в отношении ситуации с Евой Браун. Она ходила в школу с его второй женой, и они часто виделись друг с другом. Было ясно, что Ева – это не больше чем часть домашней декорации в мире грез, в котором теперь жил Гитлер. Она едва ли могла покинуть Мюнхен без разрешения Гитлера или Бормана, а однажды появилась у Эссеров в слезах, жалуясь на свое положение невольницы. «Я самая настоящая заключенная! – рыдала она, а потом добровольно поделилась впечатляющей информацией: – Да я ничего не имею от него как от мужчины!»

Тем не менее Гитлер оплачивал ее присутствие своей протекцией. Она скромно появилась на нюрнбергском партийном съезде в 1935 году в очень дорогой меховой шубе. Магда Геббельс, считавшая себя единственной женщиной, которой Гитлер должен оказывать внимание, весьма неосмотрительно позволила себе сделать пренебрежительное замечание, которое привело Гитлера в бешенство. Магде несколько месяцев запрещалось бывать в канцелярии, и она ходила кругом, умоляя людей замолвить за нее словечко, несомненно подстрекаемая на это своим мужем, который не мог вынести даже мысли, что его власть над Гитлером как-то ослабла. В конечном итоге ее стали вновь принимать, но соперничество между этими двумя женщинами никогда не прекращалось. Не надо быть хорошим драматургом, чтобы представить себе эмоции, вынудившие каждую из них оставаться до конца в осажденном бункере фюрера, поскольку там оставалась и другая.

В 1936 году я утратил еще одно звено из ранней цепочки связей с Гитлером. Моя жена покинула меня. Ее неприязнь к Гитлеру давно превзошла мою, хотя он продолжал посылать ей цветы на ее день рождения до тех пор, пока она не уехала из Германии в Соединенные Штаты, где провела эти военные годы. Долгое отсутствие и растущая несовместимость сделали наш разрыв неизбежным.

Мое положение в Берлине становилось все более и более небезопасным. За моим персоналом в конторе велась слежка, и людей допрашивали о моем общем отношении к событиям. Партийная организация требовала от меня представить генеалогическое древо для доказательства того, что, имея дедушку по имени Гейне, я не был частично евреем, – еще один образчик их тупой зацикленности. Друзья старались предупредить меня, что мои несдержанные комментарии доведут меня до беды. Помню, Марта Додд еще в 1934-м сказала мне: «Пущи, твоя толпа тебе уже не верит!» Теперь еще более прямое предостережение поступило от Розалинды фон Ширах – сестры Бальдура. Они с отцом постоянно осуждали поведение брата, и у нее хватало мужества в таких обстоятельствах приходить и видеться со мной. Она рассказала, как Бальдур однажды вечером выпил чуть больше, чем надо, у них в доме в Баварии и сказал ей, чтобы держалась от меня подальше, потому что я занесен в черный список и мне недолго еще быть на свободе. Мне стали чудиться писания на стене, и по предложению еще одного друга я начал вывозить в Лондон предметы из золота и платины, чтобы быть готовым ко всякого рода неожиданностям.

Когда мог, я продолжал конфликтовать с Гиммлером от имени лиц, поссорившихся с нацистской системой. В случае с одной американской матерью мне удалось вызволить из концентрационного лагеря в Саксонии ее дочь по имени фон Пфистер, куда ее посадили за пренебрежительные высказывания о режиме. Я протестовал против хода событий в разговоре с каждым, кто меня слушал, и один из моих друзей того времени, Эдгар фон Шмидт-Паули, автор книги «Люди вокруг Гитлера», свидетельствовал в мою пользу в 1948 году, что пройтись со мной по улице и послушать мои комментарии могло стоить жизни. Это был комплимент, который я был счастлив принять на свой счет.

Все, во что я верил, было предано, но, по крайней мере, я не был одинок. Фрау Бехштайн, опекунша Гитлера десяток лет назад, принимавшая его с жалким букетиком цветов на свой день рождения, отправилась к нему на прием и назвала его в лицо «жалким подобием канцлера». Я снимаю перед ней шляпу. Я становился все более неосмотрительным в своем осуждении. В начале 1937 года, помню, была вечеринка в швейцарской дипломатической миссии в Берлине, где я долго беседовал с генералом Иоахимом фон Штюльпнагелем, который в то время был начальником отдела кадров сухопутных войск, а в 1939-м стал главнокомандующим резервной армией. Несколько членов его семьи были старшими офицерами и находились среди наиболее стойких противников военной политики Гитлера, хотя в ранний период власти Геринг хвастался своей дружбой с ними. Мы говорили, быть может, с неуместной откровенностью о сгущающихся военных тучах. Гитлер шел маршем в Рейнскую область, и разразилась испанская гражданская война при активном германском вмешательстве на стороне Франко. «Это может привести только к катастрофе, – сказал я. – Теперь только рейхсвер может выступить и призвать остановиться».

Слухи о таком поведении расходились кругами, и антиганфштенгльское настроение партийной иерархии достигло опасной степени. В течение года я написал музыку и помог снять еще один фильм, который назовут «Народ без пространства». Я опять был в Лондоне в конце 1935 года и увиделся с сэром Робертом Ванситартом, постоянным главой Форин Офиса. Суть моего разговора с ним состояла в том, что, учитывая, что ситуация в Германии показывает признаки успокоения, британское правительство не имело бы возражений против обсуждения проблемы бывших германских колоний. Мне представлялось, что, если эту возможность довести до сведения моих соотечественников в разумной форме, это могло бы отвлечь их умы от более опасных авантюр и помочь разрядке внутренней напряженности.

Этот фильм был попыткой достичь такой цели, а сценарий был написан Гансом Гриммом, поэтом. Часть финансовой поддержки поступила от Шахта. Мне следовало бы получше знать, что нельзя упускать из виду накопленный яд министра пропаганды. На этот раз Геббельс запретил фильм, даже не просмотрев его, и в своей последней попытке он убедил Гитлера, что во время съемок я истратил слишком много. Дошедший до меня комментарий Гитлера был таков, что если мне позволить зарабатывать слишком много, то они бы видели меня в последний раз, а так будет много лучше, если я буду зависим от них. В последний момент мне удалось одолжить достаточно денег, чтобы опровергнуть обвинение в злоупотреблении средствами, но сейчас невод подбирался ко мне все ближе.

Я никуда не ходил без действующего паспорта в кармане с визами Швейцарии, Франции, Голландии и Англии. Когда 1936 год стал 1937-м, я решил ночевать у таких своих друзей, как Фойгт, мой помощник, и То-рак, скульптор. Это было лучше, чем подвергаться риску ужасного звонка в квартиру ранним утром. Финальная неестественная развязка была рядом.

Мои взаимоотношения с Гитлером начались с телефонного звонка, когда меня попросили встретить американского военного атташе. Последний акт имел ту же самую прелюдию. Я сидел в своем кабинете в Мюнхене, когда раздался звонок из Берлина. Это было днем 8 февраля 1937 года в половине четвертого, и я готовил свое выступление по случаю 205-й годовщины рождения Джорджа Вашингтона, исполнявшейся через две недели. «Говорит рейхсканцелярия, – произнес чей-то голос. – Это доктор Ганфштенгль? Вам надо срочно прибыть в Берлин. Капитану Бауэру дано распоряжение доставить вас на специальном самолете из мюнхенского аэропорта». Это был всего лишь кто-то из адъютантов. Не было смысла расспрашивать его о деталях. С чего все это вдруг? – спрашивал я сам себя. У меня уже два года практически не было контактов с этим узким кругом в канцелярии, но эта атмосфера секретности для меня не была в новинку. Тот факт, что за мной послан личный пилот Гитлера, слегка утешал. Гитлер наверняка