похоже, уединялся. Гитлер находился в личном кабинете, и я послал сообщить о нас, и некоторые участники его компании пошли прогуляться с внешним безразличием мимо нашего стола, чтобы вернуться к нему с докладом. Сестры явно не смогли достаточно эффективно воспользоваться моим носовым платком, потому что в конце нас одурачил Гесс, выдавший несколько непоследовательных замечаний о том, как занят фюрер, и на этом наша попытка закончилась. Потом Геринг и Геббельс изобразили деланый ужас при мысли о том, что я пытался представить двух таких размалеванных шлюшек Гитлеру, хотя втайне их беспокоило то, что я был персоной, которую попросили представить девушек. Когда эти девушки опять приехали в Германию позднее и отдали надлежащую дань уважения клике Гесса и Розенберга, их, естественно, приветствовали как выдающихся нордических красавиц. Боюсь, что они прислушивались к моим оппонентам по партии куда больше, чем ко мне, хотя впоследствии я довольно часто виделся с Юнити в Мюнхене и даже помог ей найти небольшую виллу возле Английского сада, где она снимала квартиру.

Тем не менее я привел их с собой на съезд. На них он произвел впечатление, и, несомненно, я был доволен, что многочисленные оркестры во время церемонии в честь жертв соратников по партии исполняли «Похоронный марш», который я сочинил по случаю смерти нашей маленькой дочери Герты. Он действительно звучал очень впечатляюще, и Гитлер впоследствии поздравил меня. Я бы предпочел поздравить его с тем, что многие из нас поверили, что это будет последний партийный съезд. Так называемые непреложные «Двадцать пять пунктов НСДАП» уже десяток лет провозглашали, что, как только будет завоевана и укреплена власть, партия может быть распущена. Гитлер явно их давно не читал. И наоборот, тема его речи была «Государство – это партия, а партия – это государство». Нам дали знать, чего ожидать от будущего.

Когда Гитлер поселился в рейхсканцелярии, он устроил с собой как приятных приживальщиков эту ужасную братию, которая превратила мою жизнь в такой кошмар во время предвыборных поездок, приведших его к власти, – Брюкнера, Шауба, Шрека, Гофмана и Зеппа Дитриха. Слишком тупые, чтобы знать иные чувства, кроме верности, и слишком нечестолюбивые, чтобы представлять собой опасность, они и сформировали его самое близкое окружение. Они всегда мне напоминали одну старую комедию Герхарда Гауптмана под названием «Глоток и дерьмо» – пьеса в стиле Хогарта,[6] которую ставили в Саксонии где-то в XVII веке. Смысл ее в том, что электор или герцог отправился на охоту, и его компания встречает двух спящих мертвецки пьяных бродяг. Ради потехи этих бродяг привозят в Шлосс, укладывают в постель герцога, а когда те просыпаются, дурачат их и дальше, уверяя, что они – это великий герцог и его управляющий двором. Комедия состоит в том, что бродяги начинают верить сказанному. Для меня это была картина ведомства рейхскацлера, не только шоферни, как я звал их, но всех их вообще. Никто из этих примитивов не разыгрывал из себя Меттерниха.

Эта ближайшая клика осознавала, что в Гитлере лежит их собственнический интерес. Они всегда были под рукой и действовали наполовину как оводы, а наполовину – как блокировщики в американском футболе. Они терпеть не могли оставлять его наедине с кем-то и выдавали себя за нечто вроде коллективной совести партии, чтобы не дать ему оказаться под влиянием, которое, как они считали, есть отклонение от генеральной нацистской линии. Они так постоянно были возле него, что не хотели говорить, они хотели лишь слушать и, слушая, мешали каждому беседовать с Гитлером в разумной, конструктивной манере. Они были наподобие знаменитой кавалерии Мюрата у Наполеона, которая носилась вокруг врага, как оса, но не сражалась. Они могли вмешаться в середину разговора, чтобы показать ему какую-нибудь фотографию или принести лист бумаги. Либо вторгался Гофман и принимался снимать.

То же самое происходило почти с каждым, но особенно с теми, кто не входил в число ветеранов партии. То же самое было как в Берхтесгадене, так и в Берлине. Как-то Нейрат пожаловался мне: «Я только что был в Бергхофе, пытаясь увидеться с фюрером, но знаете, Ганфштенгль, с ним невозможно поговорить наедине более двух минут. Обязательно в разговор встрянет кто-нибудь из этой деревенщины». То же самое говорил и Шахт. А для меня, бывшего в течение этих первых двух лет единственной персоной, которая там присутствовала почти каждый день, дело обстояло еще хуже. Даже Геринг стал опять называть меня «Квестенберг в военном лагере» – фраза, которую он придумал в 1923 году, – ссылка на персонаж в трилогии Шиллера «Валленштейн», который всегда советует проявлять осторожность и промедление, а также смотреть далеко вперед. Меня слышали, что я вновь и вновь жалуюсь на CA и их злодеяния, на незаконные явления, на которые обратили мое внимание, и на необходимость дисциплины и консолидации. Так что на меня набрасывались со всех сторон, и в конце концов ситуация стала безнадежной.

Гитлер был непунктуален и непредсказуем, как обычно. Распорядка дня не существовало. Иногда он мог появиться за завтраком, а иногда не появлялся, заправившись в своем номере сначала горячим молоком, овсяной кашей и порошками для улучшения пищеварения. Потом он мог выйти на несколько минут, и, если мне было что-то надо, это было самое подходящее время, чтобы перехватить его. День мог начаться докладами Ламмерса, руководителя канцелярии, и Функа, который в то время был правой рукой Геббельса в министерстве пропаганды и давал ему обзор утренних новостей. После войны Функ был посажен в тюрьму союзников в Шпандау, но это был одаренный парень, которого я никогда не считал особенно опасным. В свое время он был очень хорошим журналистом в области финансов, я его высоко ценил, потому что он имел профессиональную неприязнь к Геббельсу. Он был весьма влиятелен, так как многое знал о промышленниках, и находил средства, чтобы оплатить счета за «Кайзерхоф». Его слабостью было пьянство. Это было семейной чертой. Его дядя Альфред Райзенауэр – любимый ученик Листа – был всемирно известным пианистом, одним из кумиров моего детства, и он создал дополнительное связующее звено с Функом. Гастроли Райзенауэра по Америке пришлось отменить, как говорили, когда он вдрызг пьяный ходил шатаясь по сцене во время концертной поездки по Калифорнии. Сам Функ часто появлялся после жуткого похмелья. Мы всегда знали, когда он был в плохой форме, тогда его стандартный ответ на вопрос Гитлера об информации по какому-то новому событию был таким: «Вопрос еще не созрел для дискуссии», что означало, что у него были настолько затуманены глаза, что он не смог прочесть отчетов с конфиденциальной информацией.

Кульминацией дня был обед, и здесь основным страдальцем был невысокий толстый парень по имени Канненберг – шеф-повар. В прежние времена он держал приличный ресторан в Берлине, а потом стал поваром в Коричневом доме. Он никогда не знал, когда нужно подавать обед. Его могли заказать на час дня, а Гитлер не появлялся иногда и до трех часов. Я узнал, что он готовит обед три раза и два из них выбрасывает, и от него все еще ждут нормальные отчеты. Обед был полностью мобильный с перемещающимися участниками. Иногда Геринг может оказаться там, иногда Геббельсы, менее часто – Гесс, а Рем вообще никогда. У него был свой личный двор на Штандартенштрассе со своими дружками в доме, который, как мне кажется, когда-то был городской резиденцией Ратенау. Завсегдатаи слоняются вокруг, и голод их донимает все больше и больше. Самым мудрым был Отто Дитрих, обычно присоединявшийся к нам. Его желудок не переносил напряжения, поэтому он всегда без четверти час уходил в «Кайзерхоф» и перекусывал там, возвращаясь в половине второго, готовый ко всяким неожиданностям.

Даже в период коалиции никто из консервативных министров никогда не появлялся. Кочующие гости были обычно из шоферни, старых партийных кляч, случайных гауляйтеров из провинций, которые, конечно, великолепно подходили Гитлеру. Вряд ли находился кто-нибудь, осмеливавшийся возразить ему. В отношении кто и где сядет протокола не существовало, кто раньше пришел, того и раньше обслуживали, хотя вся ближняя клика садилась на дальнем конце стола, слушали, присматривались и записывали, кем им потребуется заняться.

Невозможно было узнать заранее, кто собирался придать поверхностный лак компании. Уже стало постоянным элементом гадать, кто собирается быть здесь и о чем они намереваются вести речь. Обычно я ждал, когда начнут нести какую-нибудь опасную ерунду, а потом старался донести более важную точку зрения. Но чтобы достичь какого-то результата, мне приходилось либо шутить, либо разыгрывать из себя сорванца с примесью лести и наглости. Никогда не знаешь, в какой момент Гитлер разразится какой-нибудь тирадой. В итоге мне оказалось слишком трудно быть в форме изо дня в день. Лично я видел только двоих, кто мог отвести Гитлера в сторону для разговора наедине. Первым был Геринг, который, если у него что-то