возбудил дело в суде по поводу клеветы через адвоката Кеннета Брауна, который впоследствии стал моим хорошим другом. Я был так шокирован необоснованностью доказательства, приведенного на суде, что вылетел в Лондон, чтобы сказать Брауну, чтобы он отложил слушание, но к тому времени издатели уже в любом случае уступили.
Лейпцигский процесс нанес очень большой ущерб престижу Геринга. Он был взбешен. Однажды за обедом в канцелярии он возвестил: «Мой фюрер, это абсолютный позор, как ведут себя эти судьи Верховного суда. Можно подумать, что под судом мы, а не коммунисты». Ответ Гитлера был разоблачающим. «Мой дорогой Геринг, – ответил он, – это только вопрос времени. Скоро мы заставим этих стариков разговаривать на нашем языке. Все равно, они уже все созрели для отставки, а мы посадим своих людей на их места. Но пока этот старик [Гинденбург] жив, мы мало что можем сделать».
Небольшая доля заслуги в том, что Димитров смог покинуть Германию живым после того, как был признан невиновным, принадлежит мне. В ответ на послание президента Рузвельта я поддерживал тесный контакт с американским послом в Берлине Уильямом И. Доддом. Во многих отношениях это был неважный представитель. Он был скромным мелким профессором истории Юга, и при нем посольство еле сводило концы с концами, да и сам он, возможно, пытался сэкономить и на своей зарплате. Там, где требовался крепкий, грубоватый миллионер, чтобы соперничать с пылом нацистов, он нерешительно раскачивался в тени, будто все еще находился в своем университетском городке. Мышление его и предрассудки были мелкими и мелочными. Это факт, что я – бывший студент Гарварда – заставлял его смотреть на меня как на долбаного янки, но я старался изо всех сил, чтобы помочь ему оказать то влияние, какое он мог. В одном случае я даже организовал для него неофициальное интервью с Гитлером, причем без присутствия представителя МИДа, что, конечно, противоречило всякому протоколу. Нейрат, чью дружбу я очень ценил, был определенно встревожен, когда услышал об этом, и действительно, я, может быть, избежал проблемы для себя. Я уже забыл подробности про этот случай, но было что-то, что я хотел довести до сведения Гитлера. Додд не произвел благоприятного впечатления. Гитлер чуть ли не жаловался. «Этот добрый Додд, – сказал он, – еле-еле говорит по-немецки, и он вообще ничего не понял».
Лучшее, что было у Додда, – это его привлекательная дочь-блондинка, Марта, которую мне довелось хорошо узнать. Я часто оказывал ей покровительство в компании Гитлера в надежде, что он прислушается к моим мыслям через ее посредничество. Однажды мы с ней вместе обедали, и она сказала мне, что ее отец очень обеспокоен, так как слышал, что, даже если Димитрова освободят, он не доберется до границы живым и что у Геринга есть какой-то план убить его. Это показалось мне верхом безумия, поэтому вместе с Луи Лохнером, который был к тому же президентом ассоциации иностранной прессы, мы составили контрзаговор. Под предлогом представления нового сотрудника агентства Рейтер мы пригласили пресс- офицера Геринга – человека по имени Зоммерфельд, на обед. Было устроено так, что этот молодой репортер из Рейтер перескажет историю Марты как некий слух и спросит, может ли Геринг сделать какое-то заявление, как наглому новичку, ему это сойдет с рук. Узнав об этом, Геринг, конечно, будет вынужден публично заявить, что Димитров сможет свободно и в безопасности уехать, что он сам возьмет на себя ответственность и т. д. Это сработало, но потом, боюсь, этот молодой человек из Рейтер похвастался о своей роли в этом эпизоде, и это стало известно Герингу. Было бы преувеличением сказать, что он выразил мне свою благодарность.
Мартовские выборы принесли Гитлеру с его националистическими союзниками большинство, в котором он нуждался, но пока он не получил от рейхстага принятие закона о предоставлении чрезвычайных полномочий, который обеспечивал бы легальную основу для его диктатуры, он был подчеркнуто уважительным к своим партнерам по коалиции. Один пример из моего личного опыта может подтвердить этот тезис. Гутенберг, который, помимо обладания тремя министерскими портфелями, все еще сохранял свои интересы в Руре и контроль над кинокомпанией «Уфа», финансировал съемки весьма предвзятого фильма под названием «Утренняя заря». Технически фильм был блестящим, но в основе его сюжета была война подводных лодок с явно антибританским подтекстом в сценах, касающихся камуфлированных кораблей Q Королевского военно-морского флота. Премьера вызвала фурор, и несколько британских корреспондентов, включая Нормана Эббатта – представителя «Таймc», потребовали от меня выяснить, является ли эта тенденция намеренным выражением взглядов со стороны нового правительства. Я был под прессом, а Гитлера поблизости не было, так что при явном соперничестве с Гессом я сделал заявление, где утверждалось, что это – частная продукция, с которой нацисты не могут ассоциироваться. Это вовсе не было правдой, но на следующее утро меня повелительно вызвали к Гитлеру, чтобы получить головомойку на том основании, что националисты встали под ружье. Мне пришлось отправиться к Гутенбергу лично с извинениями и объяснениями, что я позволил ввести себя в заблуждение.
Наиболее важной политической демонстрацией этого начального периода нахождения у власти была церемония в церкви Потсдамского гарнизона, посещаемая президентом Гинденбургом и всеми представителями до– и послевеймарской Германии. По моему мнению, это был, возможно, главный поворотный пункт в идеологической позиции Гитлера. До сих пор все еще было можно что-то прочесть в его намерениях при обширных свидетельствах из его собственных заявлений, что он предлагает со временем восстановить монархию. Потсдам с его зловещим великолепием имперской Германии обеспечил психологическое раздвоение, стал развилкой дорог. И режиссером был доктор Йозеф Геббельс.
Организация потсдамской церемонии не была исключительно прерогативой национал-социалистов. Рейхсвер, «Стальной шлем», монархисты, религиозные и другие традиционные организации сумели добиться там равного представительства. Геббельсу не нравилось это соперничество, и ему удалось в моем присутствии, накануне вечером, уговорить Гитлера не принимать участия в каких-либо предварительных митингах, а появиться только в самой гарнизонной церкви. А вместо этого маленький доктор устроил на десять часов утра почти частный визит уважения на какое-то пригородное кладбище, где были захоронены несколько штурмовиков CA, убитых в ходе уличных стычек во время прихода к власти. Я входил в состав этой официальной группы.
Со стороны Геббельса это было, конечно, мастерским образчиком трагической импровизации. Тяжело ступая между караулом из людей CA, он возложил венок у подножия каждой могилы, где Гитлер и все остальные каждый раз стояли по минуте или около этого в знак почтения памяти. Со стороны Потсдама, где собрались соперничающие организации для грядущей церемонии, доносился рокот пушек, и оттуда взлетали вверх шлейфы коричнево-малинового фейерверка. Геббельс продолжал болтать нечто вроде надгробной речи в стиле «ах, такие юные, я хорошо знаю его бедную мать». Мне в голову пришла песня о Хорсте Весселе: «Kameraden, die Rotfront und Reaktion erschossen…» – Красный фронт уничтожен. Министр пропаганды уже настраивал мышление своего хозяина на грядущую борьбу с «силами реакции».
Настроение Гитлера после прихода в церковь было уже предопределено. Мне нет нужды описывать эту сцену в подробностях – пустой императорский трон, кронпринц, Гинденбург, старый фельдмаршал Маккензен в гусарском мундире с черепом в виде эмблемы… Это была так называемая «реакция» при всех регалиях. Гитлер только на словах признал коалицию старого и нового, так как на данный момент он знал, что должен это делать, но для понимающего тут появилась свежая нота в его речи. Я стоял с Гессом менее чем в двадцати метрах от него. «Сейчас настало время героической идеологии, которая осветит идеалы будущего Германии…» Я встрепенулся от такого начала. Что это значит? Где я читал это раньше? Это не Шопенгауэр, бывший философским богом Гитлера в дни старого Дитриха Экарта. Нет, это что-то новое. Это – Ницше.
Я вернулся мыслями на несколько месяцев назад к визиту, который он нанес во время одной из предвыборных кампаний на виллу Зильберблик по пути из Веймара в Берлин, где скончался Ницше и где все еще жила его овдовевшая сестра в возрасте 86 лет. Остальная часть нашей группы ожидала снаружи примерно полтора часа. Гитлер ушел со своим хлыстом, но, к моему удивлению, вышел непринужденной походкой с тоненькой маленькой тросточкой конца прошлого века, болтавшейся у него в руке. «Какая чудесная мамаша! – сказал он мне. – Какая живость и интеллигентность! Настоящая личность. Смотрите, она мне дала как сувенир последнюю трость ее брата, это настоящий подарок! Вам надо было быть там, Ганфштенгль!» – что являлось формой некоего оправдания, когда он исключал меня из всего.
Этот эпизод явно породил более глубокое впечатление, чем мне позволило оценить немедленное включение в избирательную кампанию. Мозг Гитлера был подобен глубокой быстрой реке. Невозможно было предсказать, когда то, что он накопил, выскочит опять на поверхность. С того дня в Потсдаме ницшеанские афоризмы стали появляться все чаще. Борьба за героическую жизнь против формального
