образования, ложащегося мертвым грузом, христианской философии и этики, основанной на сострадании. Шопенгауэр с его почти буддистской мягкостью был похоронен навсегда, и гауляйтеры стали черпать свое вдохновение из дикого ницшеанства – выбрасыванием всего ненужного. Извращение гильотиной, которое Робеспьер придал учению Жан-Жака Руссо, было повторено Геббельсом, Гитлером и гестапо в их политическом упрощении противоречивых теорий Ницше. Но в Потсдаме была пройдена не только эта веха. До этой грозной демонстрации сил представителями старого режима историческим героем Гитлера всегда был Фридрих Великий. Когда при подсказке Геббельса он оценил риск и ограничения, которые на него наложит коалиция с этими традиционными силами, его лояльность искусно изменилась. Начиная с этого момента все чаще как образец возникал Наполеон. Священное осознание искусства возможного, которое характеризовало великого прусского короля, стало погружаться в беспредельную жажду абсолютной власти этого корсиканца.

Никто не мог остановить вихрь революционного прогресса. Политические партии были запрещены, профсоюзы секвестрированы, под давлением оказался «Стальной шлем», но многие опоры истеблишмента все еще оставались – президентство, рейхсвер, министерство иностранных дел, государственная служба. Те из нас, кто располагался по консервативную сторону забора, ожидали, что ажиотаж спадет, а не возрастет, и казалось, что все еще существуют достаточные предохранительные устройства, чтобы сыграть роль пожарных бригад, если вдруг произойдет прямое возгорание. Не следует предполагать, что эти меры тщательно обсуждались на конференциях или в кабинете министров или что были какие-то реальные предварительные дискуссии в партии, касающиеся этих проблем. Большинство из нас буквально читало о них в газетах, когда они происходили. У Гитлера был его закон о чрезвычайных полномочиях, и он действовал, пользуясь предоставленными ему правами. Все шло, как на крупнейших скачках с препятствиями «Гранд нэшнл» (в Эйнтри, близ Ливерпуля). Просто не было возможности услышать, что один жокей сказал другому, когда они примчались к своим барьерам.

В вопросах политики единственная область, в которой я занимал твердую позицию и проявлял упрямство, – это международные отношения. Я был союзником Нейрата и оппонентом Розенберга и всего, за что он выступал. Я также старался сохранять толику здравого смысла в делах религии. Если бы я попытался критиковать Гитлера другими ударами в лицо, он бы просто сказал мне, что это не мое дело и что он один отвечает за свои действия. Надо было просто надоедать и критиковать на низком уровне. При случае я мог помочь какому-нибудь гауляйтеру получить дисциплинарное взыскание за неуемную болтовню чуши в отношении международных дел, но в общем и целом мое вмешательство требовалось на более персональном уровне. Все чаще и чаще доходили истории о людях, которых преднамеренно задерживали без суда, и притом не полиция, которая все еще придерживалась закона, а штурмовики CA, которые закона не почитали. Было посеяно семя будущих концентрационных лагерей, хотя все еще не было логичности и полной информации, и приходилось слышать это через вторых и третьих лиц. Мстительное беззаконие, безусловно, было, но очень немногие люди усматривали в этом систему. Люди знали, что Гитлер ко мне прислушивается, и меня время от времени умоляли привлечь его внимание к конкретным случаям.

Одним из моих двух самых ценных контактов был Рудольф Дильз, служивший при Брюнинге шефом антикоммунистической безопасности, и из-за административного гения его назначили первым руководителем гестапо – все еще (главным образом) полицейской организации. А другим был Генрих Гиммлер. Дильз был неутомим. Это был обученный офицер безопасности того типа, который в любой стране обычно не носит лайковых перчаток. Но то, что он делал, было предписано законом. Он не только был возмущен вольностями, которые себе позволяли CA и СС, но и противодействовал им, когда мог. Мы с ним обычно встречались на приемах в разных местах Берлина, и я передавал ему подробности дел, на которые меня просили обратить внимание. Довольно часто это приносило желаемый результат. Наше сотрудничество также вызывало недовольство Геринга, и он не раз предупреждал Дильза, чтобы тот не проводил так много времени в моей компании.

А с Гиммлером связь была чисто личной. При нашем общем баварском прошлом он был готов слушать неоспоримые аргументы и действовать соответственно. Таким путем я сумел добиться освобождения Эрнста Ройтера, бывшего социалистическим мэром Магдебурга, а после Второй мировой войны он обрел всемирную репутацию обер-бургомистра оккупированного Берлина. Я ничего о нем не знал, но его делом занялись квакеры, и оно привлекло заметное внимание в Англии, а меня одна из их руководителей, мисс Элизабет Говард, попросила вмешаться. Однажды вечером после ужина, не помню где, я вцепился в Гиммлера и рассказал ему, что явно можно ожидать возмущение международного сообщества, если не освободить этого человека. Гиммлер дал мне имя и номер телефона, кому надо позвонить, и дело было таким образом улажено.

В другом случае один депутат-социалист по имени Герхарт Зегер сбежал в Скандинавию, но его жена – урожденная англичанка и ребенок не могли получить разрешения на выезд. Этим делом занялась миссис Мейвис Тейт, британский член парламента, и даже появилась в моем кабинете. И снова я уладил вопрос через Гиммлера. Моей единственной ощутимой наградой за эти усилия (через несколько лет, когда я стал британским интернированным лицом) было то, что я узнал, что миссис Тейт снова выступила в палате общин и высказалась против моего освобождения. Подобных случаев были десятки. Один, о котором упоминает сам Дильз в своих послевоенных мемуарах, – это государственный секретарь Пюндер, брат кельнского юриста, ныне заметное лицо в боннском федеральном правительстве. Еще мне на ум приходят такие имена, как семья Гангофера, баварского новеллиста, и Людвига Вюльнера, исполнителя «Песни».

Еще один человек, которому я был рад помочь, – Фриц Крайзер, скрипач. Он был евреем, но опасность в ближайшее время ему не грозила. Гитлер был большим поклонником его игры. Мы были хорошими друзьями, и он не только помогал мне с оркестровкой некоторых моих маршей, но и переработал одну мою мелодию в качестве пьесы своего репертуара, назвав ее «Канцонетта». Он умел разглядеть будущее и счел разумным эмигрировать в Соединенные Штаты. Через Шахта и Нейрата я сумел устроить перевод его существенного состояния. Те из нас, у кого была возможность помочь, делали то, что было в силах.

Самое умилительное было в том, что многие из нас полагали, что концентрационные лагеря – лишь временное явление. Это была версия, владевшая даже теми, кто был поблизости от внутреннего ядра партии, как я сам, а информация была настолько скудной, что было трудно ей не верить. Однажды я привел к Гитлеру гостившего в Германии британского члена парламента Филиппа Ноэль-Бейкера, чтобы предложить на обсуждение этот вопрос, и сам выдвинул предложение о том, что возбуждение за рубежом можно приглушить, если по очереди, во взаимном порядке, один из проживающих в стране иностранных консулов будет получать разрешение докладывать об условиях, в которых содержатся такие подозреваемые. Гитлер воспринял все это довольно спокойно и заявил, что идея интересна. Он не поручал никому из его консульского персонала в Англии съездить в британские места, где отбывают наказания. В следующий раз, когда я был в канцелярии, я получил взбучку. Кем себя считает этот англичанин, что позволяет себе обращаться ко мне с такими оскорбительными просьбами? Пусть сначала осмотрит свои собственные камеры и тому подобное. Но естественно, это был не единственный повод, по которому я представлял людей Гитлеру для бесед. Когда германское правительство ввело идиотское правило, по которому за выездную визу в Австрию требовалось уплатить тысячу марок, как часть своей начинавшейся кампании против маленького южного соседа, я привел Луи Тренкера, австрийского кинопродюсера, известного своими историческими романами, чтобы уговорить Гитлера как своего соотечественника. Он получил неопределенный ответ, а мне сделали резкое замечание за мое усердие. Однако я получил толику раздраженного удовлетворения от того, что Геббельс, прослышав о нашем визите, посчитал, что я посягаю на его театральные заповедники, и поспешил на следующий же день представить Гитлеру актера Генриха Георга в качестве противоядия.

Моя крупнейшая неудача была связана с попыткой передать решение проблемы роста антисемитских настроений. Условия в тот момент и отдаленно не походили на те, что возникли после 1938 года, когда немецкий дипломат фон Рат был застрелен еврейским эмигрантом в Париже. Еще 1 апреля 1933 года я стал свидетелем беспорядков, но ни в коей мере не смертоносной демонстрации, неофициально подстегивавшейся Геббельсом, против еврейских магазинов на Потсдамерплац и безуспешно пытался отговорить ее подстрекателя в канцелярии. Примерно в августе того же года до меня дошла весть от одной американской дамы, которую я знал – миссис Дейзи Майлс, жившей в отеле «Континенталь» в Мюнхене, что какой-то эмиссар из Соединенных Штатов был бы очень благодарен мне, если я дам ему интервью за