Я допила вино; к концу кубка Шолто уже не приходилось направлять мои руки.

– Лучше? – спросил врач.

– Намного.

Шолто забрал у меня кубок и поставил на поднос на столике у кресла. Тут даже торшер стоял, нависая над спинкой кресла. Торшер вполне современный, а значит, хотя бы в эту комнату проведено электричество. Как бы я ни скучала по волшебной стране в своей ссылке на Западном побережье, а увидеть лампу и знать, что я в любой момент могу включить ее одним нажатием кнопки, было очень утешительно. В последнее время магия вокруг была в таком изобилии, что некоторое количество простой человеческой техники создавало приятное разнообразие.

– Как вы полагаете, вы достаточно оправились, чтобы подойти к нам сюда? – спросил доктор.

Я подумала хорошенько, потом кивнула:

– Да.

– Не мог бы мой царь помочь принцессе подойти сюда? Мне нужна ее помощь.

Шолто помог мне встать. У меня закружилась голова, но его руки держали твердо – одна за руку, другая за талию. Комната перестала вертеться. Не знаю, вино было виновато, магия в вине, ночные события или то, что я ношу внутри себя две жизни. Я знаю, что будь я человеком – полностью человеком, – двойня сказывалась бы на состоянии организма. Но у меня ведь еще слишком ранняя стадия беременности?

Шолто подвел меня к кровати. Кровать стояла на помосте, но вели к ней не ступеньки, а пандус. Наверное, последний царь слуа не любил ступеньки. Чистокровные ночные летуны лестницами не пользуются – у них ноги по-другому устроены, так что пандус им удобнее. Впрочем, летуны по определению умеют летать, так что пандус, возможно, предназначался для кого-то из более древних царей.

Перед глазами кто-то щелкнул пальцами. Я вздрогнула и увидела прямо перед собой доктора.

– Вино должно было убрать эту рассеянность, – сказал он Шолто. – Не уверен, что принцесса будет в силах нам помочь.

Доктор Генри выглядел встревоженным, я чувствовала его беспокойство. Тут я поняла, что он проецирует эмоции. Если он умеет выбирать, какие эмоции передавать пациентам, то ему цены нет у постели больного.

– Что от нас нужно, Генри? – спросил Шолто.

– Я на каждую рану положил припарку. Часть яда они вытянут, но все жители холмов – существа волшебные. Чтобы жить, им нужна магия, в той же мере, как людям нужны вода и воздух. Я давно уже обнаружил, что холодное железо столь опасно для фейри потому, что оно убивает магию. Другими словами, железо в теле этого сидхе разрушает магию, которая поддерживает его жизнь. Нам нужно возместить его потери другой магией.

– Как мы это сделаем? – спросил Шолто.

– Ему нужна магия более высокого порядка, чем имеется в моем небогатом арсенале. Магия сидхе, каковым я никогда не буду.

В его словах было некоторое сожаление, но без горечи. Он давно смирился с тем, что ему не изменить своей природы.

– Но я не целитель, – сказал Шолто.

При этих словах вернулся запах роз и трав.

– Не целители нужны, Шолто, – ответила я. – Твой врач – прекрасный целитель.

Генри поклонился – неглубоко из-за больной спины, но поклон был не менее изящный, чем мне когда- либо случалось видеть.

– Вы крайне щедры в своей оценке, принцесса Мередит.

– Только честна.

Аромат роз усилился. Не тяжелый, приторный запах садовых роз, а легкий сладкий аромат шиповника. Травы оттеняли его теплым и густым запахом – словно стоишь посреди грядок пряных трав, обнесенных живой изгородью из шиповника, чтобы защитить их от потравы.

На стене у кровати возникла вмятина – словно на шкуре громадного зверя, которого отталкивают прочь. Когда движется ситхен Благого или Неблагого двора, уследить за движением не удается. Только что помещение было одной величины, в следующую секунду – больше или меньше, или просто сменилось другим. Но в холме слуа, похоже, виден весь процесс.

Темный камень растянулся будто резиновый, протягиваясь в темноту, что чернее любой ночи. Темно там было как в пещере или даже больше – это была тьма как в начале времен, до того, как возникли слово и свет, до того, как появилось что-то кроме тьмы. Люди забыли, что первой возникла тьма – не свет, не божественное слово, а тьма. Полная, совершенная, самодовлеющая и всеобъемлющая тьма.

Запах роз и трав был настолько натуральным, что я его чувствовала на языке, словно впивала в себя летний день.

Тьму прорезал рассвет. На отдаленном небосводе взошло солнце, ничего общего не имевшее с тем, что сияет в небесах над землей. И когда мягкий свет приобрел яркость, мы увидели сад. Я бы сказала даже – геометрический сад, плод кропотливого искусства посадки растений четкими плавными викторианскими линиями, но мои глаза никак не могли уловить рисунок. Как будто чем дольше вглядываешься в клумбы и вымощенные камнем дорожки, тем меньше порядка видит в них глаз. Геометрический сад, основанный на неевклидовой геометрии; фигуры, невозможные с точки зрения нормальной физики. С другой стороны, здесь и солнце сияет под землей, и сада этого не было минуту назад. Что в сравнении с этим значит несколько нестандартная геометрия?

Весь сад был обнесен живой изгородью. Была ли она секунду назад? Я ее не помнила, но и не помнила, чтобы ее не было. Просто оказалось, что она есть – кольцо кустов шиповника, точно как однажды мне представилось в видении. Видение тогда было странное, наполовину чудесное, наполовину – опасное чуть не до грани смерти. Я отогнала воспоминание о громадном кабане, едва не убившем меня, пока я не залила снег его кровью, потому что когда имеешь дело с магией созидания, мысли могут стать предметными в буквальном смысле.

Я стала думать об исцелении Мистраля. Подумала о моих будущих детях, о мужчине, что стоит рядом со мной. Я взяла Шолто за руку: он вздрогнул, поглядел на меня слишком большими глазами, но улыбнулся в ответ на мою улыбку.

– Отнесем его в сад, – сказала я.

Шолто кивнул и наклонился поднять еще не пришедшего в сознание Мистраля. Я оглянулась на доктора.

– Вы идете с нами, Генри?

Он покачал головой.

– Эта магия не для меня. Берите его, несите и спасайте. Я объясню всем, куда вы пошли.

– Я думаю, сад здесь и останется, Генри, – сказал Шолто.

– Увидим, – улыбнулся Генри, но в глазах у него отразилась печаль.

Я замечала такой взгляд у других людей, оставшихся жить в холмах, у тех, кто знает: никогда, никогда не стать им такими, как мы. Мы можем продлить их жизнь и молодость, но все равно они остаются людьми в стране, где живут не люди.

Я знаю, что такое быть смертной в стране бессмертных. Знаю, что значит стариться, когда другие остаются молодыми. Я отчасти человек, и в такие минуты, как эта, я вспоминаю, что это значит. Даже если я овладею самой мощной магией страны фейри, я все равно буду знать, что такое печаль и смертность.

Я поднялась на цыпочки и поцеловала Генри в щеку. Он удивился, но почувствовал себя польщенным.

– Спасибо, Генри.

– Для меня честь служить монархам этого двора, – ответил он, едва не прослезившись.

Когда я повернулась идти, он дотронулся до места, куда пришелся мой поцелуй, словно все еще его чувствовал.

Я шагнула к Шолто, который держал Мистраля на руках, словно тот ничего не весит, и держать его можно всю ночь напролет. Взяв Шолто за руку, я другой рукой коснулась нагой кожи Мистраля, и мы вошли в сад.