Сидел я как-то дома и думал, чего бы такое придумать. И решил: самое правильное — это прославиться. Как угодно. Но как?.. Футболистом стать? Поздно. Достоевский из меня не получится — я в карты играть не умею. В народ пойти? Погода плохая. По физиономии кому-нибудь съездить? Не поймут. Открыть что-нибудь интересное? Закроют. Бульдозер украсть? Не заметят…

И решил начать с малого. На следующее утро вышел я на улицу босой. Как Лев Толстой. Только без бороды.

Температуры на улице никакой. Ни той, ни другой — ноль. Должны же обратить внимание на человека, который по нулю босой идет. Главное, все остальное на месте — брюки, пиджак, галстук, пальто, шляпа…

Иду. Шлепаю. Ноль температуры, ноль внимания. Насвистывать начал. Напевать…

Подходит ко мне человек:

— Скажите, пожалуйста, как пройти к уголку Дурова?

— Вон туда, — отвечаю и протягиваю босую ногу в направлении уголка Дурова.

— Спасибо большое, — говорит он и идет в указанном направлении.

'Э-э, — думаю, — надо обращать на себя внимание поактивнее'.

Закурил я, к дереву прислонился и с независимым видом босой ногой по луже топаю. Прохожих обрызгиваю… Ничего.

Вдруг женский голос за спиной:

— Где это вы такие купили?

— Что купил?

— Боты.

— Это не боты, а ноги.

— Оригинальные… Чьи?

— Мои.

— Я понимаю. Я спрашиваю чьи? Польские, французские?

— Отечественные! — говорю.

— Ведь вот могут, когда захотят!.. И сколько такие стоят?

— Гражданка! — говорю я с раздражением. — Это настоящие мои ноги! Сорок второй размер!

— Очень оригинально, — сказала она, откусила пол-яблока и пошла прочь.

Час еще стоял, брызгался. Кое-кто обращал внимание, но славы никакой.

Холодно мне стало, и я пошел. Вижу — навстречу мне по Цветному бульвару молодой человек движется. Глазам не верю — босой! Подхожу.

— Вам что, — говорю, — тоже слава нужна?

Ничего не ответил, обошел меня справа и прямо к барьерчику. А там девушка стоит. Его дожидается. Тоже босая. Поцеловались и пошли. Оба босые… Плюнул я с досады. Вот так все к чужой славе примазываются! А тут как раз дождь пошел. Я в магазин. А туда народу набилось!.. Все босые. И разговоры ведут…

— Этой зимой, — говорит одна тетка, — будет модно плоскостопие и короткая голень.

— Это смотря с каким лицом, — говорит другая тетка. — При плоской ступне узкое лицо носить нельзя.

— Ну почему же? — говорит третья тетка. — Если уши расставить и не улыбаться, то очень даже можно.

— А во Франции, говорят, в этом году все носят шестимесячную.

— Завивку?

— Нет. Беременность… И мужчины тоже. С двумя разрезами.

В это время дождь кончился, и выбежал я на улицу. Гляжу — весь город босиком разгуливает. Даже автомобили без скатов ездят. На одних ободах. Сапожники матерятся. А дети в лужах итальянскую обувь вместо корабликов пускают.

'Э-э, — думаю, — в такой ситуации мне на успех рассчитывать нечего. Надо что-то другое придумывать…'

Забежал в первый попавшийся подъезд и все с себя поскидывал. Все-все. Одну шляпу оставил. И пошел. Как Адам. Только без Евы. Но в шляпе. Деньги в руке зажал.

Пробродил я так до вечера. Никакого впечатления. Только посинел… И рискнул пойти в Большой театр. На 'Лебединое озеро'. Купил билет, сунул его билетерше и вошел в фойе. И она мне вслед кричит:

— Молодой человек!

'Ага! — думаю. — Дошло!'

— Молодой человек! — кричит билетерша. — Сняли бы шляпу! Небось в культурное заведение пришли!..

Зашел я в партер и обомлел. Все зрители — голые. Даже в директорской ложе кто-то в сиреневой майке сидит.

В партере — одни кавалеры. Дамы — на ярусах. Все сидят, прикрывшись программками…

Обидно мне стало, и пошел я домой. Вышел из театра. Смотрю — все домой идут. Ну что ты будешь делать!.. Побежал я. И все побежали. Кто куда, но побежали.

— Вы-то чего бежите? — спрашиваю.

— Все бегут, — отвечают они и бегут.

Тогда я ускорился, полетел и сел на крышу.

А там уже человек семьсот сидят. Стихи Евтушенко читают.

— Ну что? — говорю.

— Ничего, — говорят, — сидим.

— Спать пора, — говорю. — В Люксембурге уже давным-давно спят.

Плюнул и устремился к дому.

И все плюнули и устремились.

Так ничего у меня и не получилось. Ничего я не добился. Никто меня не заметил…

Взял я и от отчаяния закричал.

И все закричали. Как будто 'Спартак' проиграл.

Как хорошо, когда мы во что-то верим…

— А все-таки хорошо, старина, что мы в форме, прекрасно себя чувствуем, полны желаний, в силах и при памяти. И это несмотря на то, что нам уже по семьдесят восемь, — сказал Иван Николаевич, обращаясь к тому, кого он назвал 'стариной'.

— Да, Петя, — сказал 'старина'. — Это чудесно… Хотя нам уже по восемьдесят семь, а не по семьдесят восемь.

— Что? — спросил Иван Николаевич. — Ты что-то сказал?

— Я?! — изумился 'старина'. — Нет, Миша, ты меня знаешь. Я всегда молчу.

Иван Николаевич встал. Вернее, он так решил, будто он встал, возмущенный наглостью:

— Нет! Ты, старина, сказал, что я вешу восемьдесят семь килограммов.

— Вы меня не так поняли, Василий Алексеевич. Это во мне сто восемьдесят семь сантиметров. И потом, я не люблю, когда при мне матерятся.

— Извините, — смутился Иван Николаевич. — Мне показалось, что вы меня подозреваете.

И он сел. Вернее, решил, что сел, удовлетворенный.

— То, что ты, Костя, продолжаешь заниматься гантелями, еще не дает тебе права обвинять меня в дезинформации, — сказал 'старина' и нервно закурил чайную ложку.

— О! Гири — моя слабость, — засмеялся Иван Николаевич и вытер слезы. Он взял со стола спичечную коробку и начал ее отжимать. — Смотри! Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль, минус один, минус два…

— Гиря-то пустая, — поддел 'старина'.

— Во-первых, это не гиря, а коробка! А во-вторых, встать! Смирно! — закричал Иван Николаевич. — Я