чувствам, глупым мыслям и пугающим желаниям, — ребенок. Чего меня повело-то?»
И тут Машка стала слизывать с ладоней остатки «пиршества». Она проводила языком линии, начиная от запястья, через всю ладонь до кончиков пальцев, по очереди! Каждый палец!
Его так шибануло!!!
Он качнулся от силы чувственного удара, стукнувшего в пах, в заколотившееся сердце,, в голову, мгновенно волной промчавшегося по всему телу и закончившего нападение броском под коленки!
Не в силах оторвать от Машки взгляд, Дима обессиленно привалился плечом к металлическому коробу телефона и выругался.
Никогда! Ни одна девушка в его жизни активно кобелирующего молодого, здорового самца не вызывала в нем такого горячего, ошпаривающего желания!
Не просто животного желания, а чего-то еще сверх, сверх желания!
Никогда! Никто!
Даже в его первый мужской раз в пятнадцать лет!
Он понимал, что нельзя, невозможно и надо отвернуться, но смотрел, и хотел ее, и понимал, что вряд ли будет так желать какую-нибудь еще женщину... И быстро прикидывал, что все возможно! Он отменит свадьбу, и будет с Машкой до самого своего отъезда, и потерпит как-нибудь два года, а когда ей исполнится восемнадцать, она приедет к нему, и они поженятся, и тогда уж он ее никуда не отпустит...
И отвернулся — заставил себя отодрать от нее взгляд! Закрыл глаза, продышался, сказал себе — все!
И принял решение.
Жизнь, беспощадно перекручивая, выкорчевывая, перемолотила и изменила все за эти восемнадцать лет — страну, людей, города, пространства, его, Победного, и Машку — все!
Неизменным, неподвластным осталось только одно — за всю его теперь сорокалетнюю жизнь он так и не испытал ни к одной женщине такого ошпаривающего желания, как к ней в те свои двадцать два года!
Он хладнокровный, циничный, удачливый, расчетливый, жесткий мужик, отстраненный, закрытый для душевной близости, много чего видевший и прошедший, приобретя те самые «многие знания — многие печали», битый-перебитый, побеждавший практически всегда, за редким исключением.
Через его жизнь прошло огромное количество самых разных женщин, с разной степенью заинтересованности с его стороны и разной степенью желания — от холодно-расчетливого, осмысленно циничного, спокойного до одуряюще-яростного.
Но то, что он тогда испытал, пережил, почувствовал к Машке, — иное, единичное, неповторимое!
Потому что она была его! Вся! Только его — и было еще что-то сверху, как улыбка Бога.
Он давным-давно забыл, похоронил в памяти и саму Машку, и те чувства — забыл и не вспоминал многие годы. Но в тот момент, когда узнал ее, воспоминание шарахнуло в тело, в разум, зашипело в венах, проорав о своем присутствии, о том, что жило в нем все эти годы и тихо подавало голос, заставляя искать в других женщинах подобного прочувствованному единожды, — жило, спрятавшись, затаившись в глубинах памяти и подсознания, навсегда закрепившись вирусом в его крови.
Он не отпустит ее просто так!
Ему надо встретиться с ней еще раз, присмотреться, почувствовать, понять, какая она нынешняя, и тогда он решит, что делать.
Она могла стать совсем чужой, а чужая Машка ему не нужна!
— Как ты могла меня не узнать?!
Утро началось с сюрприза.
Повздыхав и поплакав на балконе, Мария Владимировна убрала все, вымыла посуду и села за ноутбук поработать — ей надо было закончить пару глав к учебнику, сроки давно поджимали, и набросать план статьи. Она проработала до глубокой ночи, сбежав от окна мансарды и вида самого дома в комнату за стол.
Проспала завтрак и еле-еле встала в одиннадцать утра.
Умылась, оделась и собиралась выйти из номера, когда раздался стук в дверь.
«Судьба стучится в дверь», — подумалось почему-то Машке названием бетховенской Пятой симфонии. Она открыла.
На пороге стоял давешний несостоявшийся утопленник с замысловатым букетом гигантских размеров.
— Мария Владимировна! — торжественно произнес он. — Я пришел выразить свою глубочайшую благодарность! Частично, так сказать! — И протянул ей букет.
Оторопев, Машка приняла цветы со всей предосторожностью, боясь быть погребенной под этой клумбой, и подумала: «Частично — это как?»
Он пояснил как:
— Голубушка! Спасительница вы моя! Не откажите! Я приглашаю вас на торжественный званый обед в честь моих спасителей: вас и Дмитрия Федоровича. В три часа у меня в пентхаусе. Без вас торжество не состоится! Прошу вас! — И он оторвал Машину руку, с трудом удерживающую клумбу, приложился галантно, легким лобзанием. Ей показалось, что даже шаркнул по-гусарски ножкой.
— Как вы себя чувствуете? — Она кивнула на его лоб, быстренько подхватив грозящий упасть цветочный беспредел освободившейся от поцелуя рукой.
На лбу спасенного красовалась нашлепка белого-пластыря.
— Благодарю вас, все в полном порядке!
— Но вам надо лежать, восстанавливать силы.
Разговорами Машка, как могла, оттягивала момент принятия решения, слишком уж неожиданно оно свалилось на нее и полностью шло вразрез с принятым ночью «окончательным» планом: не видеться, избегать встреч, забыть и не вспоминать больше господина Победного. Да! И переставить кресла и столик на балконе, так чтобы сидеть спиной к усадьбе!
— Да что вы! — замахал на нее «потерпевший» обеими руками. — Я здоров! Вчера отлежался, и врачи не нашли ничего серьезного. Так вы придете, голубушка?
«Голубушка» торопливо искала лазейку для отказа и заодно провела разведку:
— Дмитрий Федорович наверняка очень занятой человек, у него могут быть обстоятельства, не позволяющие присутствовать на вашем торжестве. Думаю, что вам не стоит так беспокоиться, хлопотать, к тому же все-таки лучше не рисковать, полежать, отдохнуть.
— Дмитрий Федорович уже дал согласие, — сверкнул довольно глазками пострадавший. — Я понимаю, надо было сначала заручиться вашим согласием, но я побоялся беспокоить, администратор сказала, что вы не выходили из номера и, по всей вероятности, спите. Поэтому я и посетил Дмитрия Федоровича первым.
Что она, в конце концов, ломается, как девочка? — пожурила себя Маша. Никакой катастрофы, подумаешь, встретятся они на банкете, и что?
— Да, конечно, я приду. Благодарю за приглашение.
— Я рад! Очень рад! Жду! — И, отступив на шаг, он поклонился, повернулся и пошел по коридору. Машка посмотрела опасливо на букетище, который прижимала к себе двумя руками, и вспомнила.
— Подождите! — окликнула она его.
— Да-да? — обернулся мужчина.
— Как вас зовут?
— Боже мой! Как это я обмишурился! — разволновался он, резво потрусив назад к Маше. — Игорь Алексеевич Конев.
— Очень приятно, — по-протокольному ответила Маша, но руку не дала, чуть приподняв букет и демонстрируя, что руки, мол, при деле, — вдруг опять лобзать примется.
— Итак. Жду. В три часа!
