— Я хотела сказать тебе что-то важное!
— Что? — остановился он и посмотрел на Машу.
— У нас был замечательный Новый год, самый замечательный, какой только мог быть! Теперь мы беременны.
— То есть? — проявил Агудеса сообразительности муж.
— То есть где-то между Рождеством и старым Новым годом мы стали беременны. То есть я беременна, а ты вместе со мной.
— В смысле, ребенок? — переспросил Дима.
— Ну да, такой маленький Дмитрич или Дмитриевна. Что получилось.
— Что получилось, — повторил потрясение Победный.
Он никак не мог осознать, поверить до конца не мог. Такую новость ему сообщили первый раз в жизни. И как это переживают мужики?
Он не мог спать в эту ночь, все смотрел на сопящую тихонько Машку, не в состоянии вместить в себя осознание своего будущего отцовства, и, осторожно выбравшись из постели, чтобы не разбудить ее, вернее, их — Машку и маленького внутри ее, пошел в кухню.
Включил свет и первое, что увидел на столе, — маленькую детскую кружечку с нарисованным розовым слоником и ручкой в виде розового хобота, которую Маша сегодня купила:
— Не смогла удержаться, когда увидела, решила — пусть будет!
И эта кружечка с розовым слоновьим хоботом вправила сдвинутое сознание. Победный оперся руками о стол, застучало сердце,'и ослабли ноги от догнавшего осмысления случившегося события.
Он будет отцом! Маленького Дмитрича или Дмитриевны! Охренеть!
Не будет у них никакой красивой сусальной жизни, сладкой до отвращения идеальной картинки из любовных романов. И спорить они будут, отстаивая каждый свое мнение:
«Машка, ты что, сдурела, куда ребенка тащишь, ему всего пять лет, а ты его на раскопки собралась везти!»
«Вполне приличный возраст для приобщения к мировым культурным ценностям!»
«В музее приобщится к мировым ценностям, и не в пять лет! На хрена это ему сдалось! Ты его еще в музыкальную школу отдай!»
«Хорошая идея! К музыке тоже надо приобщать ребенка, купим рояль!» — будет хохотать Машка.
«На ложках деревянных пусть приобщается!» — будет выходить из себя он.
И они будут смеяться до слез, забыв о предмете спора.
И ругаться по более серьезным вопросам, и хлопать дверями, и он будет железно стоять на своем — он же глава семьи, а Машка — уступать, за редкими исключениями, но никогда ссора не перейдет в обиду, непонимание, не опустится в сердце, оставляя на нем/отметины. И никогда
они не перенесут ссоры в постель, копя, накручивая обиды к ночи. И если Дима будет грозно отмалчиваться, Машка придет мириться, потому что никакие разногласия и упертости характеров не имеют значения:
«Ну, Дима, ну бог с ним, со всем на свете! Такая ерунда! Давай замиримся?»
И он будет таять и целовать ее — замиряться.
И снова спорить, не сдерживая голосовых возможностей, куда отдать старшего учиться, в каком роддоме рожать дочку, и Машка, увлекаясь за своей наукой, будет засиживаться за компьютером, забывая обо всем, и отрываться от монитора, и смотреть на него потусторонними глазами, когда он придет среди ночи грозным окриком загонять ее в постель, и, переключившись, узнав, кидаться ему на шею с криком: «Дима!»
И еще много чего и радостного и печального—и горьких потерь на двоих, и радостных побед на двоих — у них будет!
Он постоял, улыбаясь, отдышался немного от звенящей, нагнавшей радости осознанности, осторожно взял кружечку и убрал на видное место, за стекло в кухонный шкаф.
Надо идти спать, ему теперь требуется быть в хорошей форме — еще ребенка растить, и не одного!
Вот и сегодня Машка пришла к нему в офис, пошушукалась с Галиной Матвеевной в приемной и ошарашила новостью! Он покачивал ее на коленях, целовал в макушку и перебирал сокровища воспоминаний.
— Машка, другие жены требуют, выпрашивают у мужей шубы, машины, брильянты, дома, а ты — разрешения поковыряться в степной грязи!
— У меня есть уже и машина, и шуба, и брильянты, ты что, не помнишь? — отмахнулась Маша и переполошилась от неожиданно пришедшей мысли, даже выпрямилась у него на коленях: — Дима, я что-то не так делаю? Это принято — просить всякое барахло? Да? А я, как всегда, профессорша замурзанная, чего-то не знаю об этом! Вот же черт! Но ты, если спросят, скажи, что прощу и требую, как положено!
Он расхохотался и крикнул:
— Осип!
Вошел улыбающийся Осип Игнатьевич, как на прием, ей-богу!
— Вот, Осип, Мария Владимировна собралась на раскопки в тмутаракань степную, название поселка и не выговорить! Попробуй разубедить, у меня не получается!
— Мария Владимировна, может, не поедете, а? — продолжал улыбаться Осип.
— Поеду, Осип Игнатьевич, — вздохнула Машка.
— Разберемся, Дмитрий Федорович, — пообещал Осип, продолжая улыбаться.
Конечно, она поедет! И конечно, полезет сама — какие там «замечательные ребята»! Никому она не доверит свой драгоценный колчан вождя, и будет стоять на коленках, пыль веков сдувать, и заставит охрану на руках тащить в Москву ящик со своим сокровищем, и ночей не будет спать, не давая покоя специалистам-реставраторам, и вмешиваться, и анализ перепроверять станет сама, забывая обо всем!
И он любил ее всей своей перемешанной с ней кровью!
Им надо прожить, наверстывая пропущенные восемнадцать лет, и рассказать друг другу все про свою отдельную жизнь, приобретая совсем другие, совместные, разные воспоминания, и еще восемнадцать, если Бог даст, чтобы вспоминать уже новые события и обрастать новыми историями.
Он поцеловал свою неугомонную профессоршу, положив руку на беременный его сыном живот.
А Осип тихо растворился за дверью.
