К утру температура у Машки немного спала, и перепуганные взрослые, успокоившись, смогли поспать. Казалось, что болезнь отступила, родители, проверив Машку, ушли на работу, а Дима отсыпался после ночной суматохи. Его разбудил звонок -в дверь, он открыл, потирая заспанное лицо и позевывая, и проснулся в один момент, увидев Полину Андреевну.

   Постаревшая за одну ночь, осунувшаяся, бледная, с перепуганными глазами, она сложила ладошки в замок, умоляюще прижав их к груди.

  — Димочка, ты можешь посидеть с Машенькой?

— Да, конечно, Полина Андреевна! Как она?

  — Ей снова стало хуже. Утром вроде полегчало и температура спала, а сейчас опять поднимается, она без сил совсем, даже разговаривать не может, ослабла. Димочка, посиди с ней, мне надо в аптеку и на рынок — меда, малины, шиповника купить и трав всяких. Я поспешу, чтобы скорее обернуться.

   Дима быстро оделся, запер квартиру и вошел в распахнутые соседские двери. Полина Андреевна, собираясь в прихожей, на ходу говорила:

   — Все время давай ей пить и температуру меряй. Если поднимется выше сорока, сразу вызывай скорую.

   Машка металась на своей узенькой, девичьей кроватке, постанывала, комкала ладошками одеяло, шептала что-то невнятное. За одну ночь болезнь слизала с нее весь южный, в черноту, загар и забрала все силы. Дима, поддерживая голову девчушки, попытался ее напоить, налив в кружку морса из кувшина, стоявшего на столике у кровати, но она шептала:

   — Нет, нет, — и отворачивалась, не открывая глаз.

   Она была такая маленькая, тоненькая, словно бестелесная, бледная, только щеки полыхали алым болезненным румянцем.

   Она вдруг перестала метаться, расцепила ладошки, выпустив из рук сбитое в ком одеяло, раскинула ручки и затихла.

   Дима сел на стул рядом с кроватью, взял в руки маленькую обессиленную ладошку.

   — Ну что ж ты так, Машка? Что ж ты так заболела? — спросил, зная, что не получит ответа.

   Но ему показалось важным с ней говорить, подержать за ручку, даже если она не слышит и ничего не чувствует — пусть не может ответить, но будет знать, что он рядом, здесь. С ней.

   Он перебирал тонюсенькие безжизненные пальчики, поглаживая своим большим пальцем тыльную сторону ее ладошки, похожей на беленький лоскутик в его большой загорелой руке.

   Машкина ладошка-лоскутик казалась Диме хрупкой, как наитончайший фарфор, длинные пальчики еле-еле подрагивали от ощутимых глухих, частых ударов крови в венках, которые чувствовала его огрубевшая, с буграми мозолей, ладонь. Разглядывая пульсирующий белый фарфор, он увидел на первой фаланге безымянного пальчика родинку, по форме напоминающую изогнутую подковку.

   У него на миг перехватило дыхание и отпустило, разливаясь бархатным теплом, обволакивая сердце, подступив к горлу, непонятным, странным скоплением слез. Он испытал нечто, что имело название «нежность».

   Никогда за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь он не испытывал ни к кому такой нежности. На грани переносимости. Сладко-горьковато-полевой.

   Не успев пристыдить себя, одернуть, он наклонился и поцеловал маленькую ладошку и подковку- родинку, и... и почувствовал губами обжигающую горячесть ее кожи.

   Он всмотрелся Машке в лицо, потрогал лоб.

   И похолодел с перепугу.

   Дима схватил со столика градусник, засунул ей под мышку, держал и отсчитывал про себя секунды, отмеряемые заколотившимся сердцем.

   — Ты что, Машка! Не пугай меня так! Слышишь?!

   Сорок и три десятых показывал градусник!

   Он перевел потрясенный взгляд с ртутного столбика градусника на нее. Машка была без сознания, лежала бессильно-расслабленная, и болезненное полыхание щек, тускнея, уступало место наползающей бледности.

   И тут он со всей ясностью и неизвестно откуда снизошедшим на него знанием понял, что она умирает!

   Умирает! Совсем! Окончательно и навсегда!

   — Не-ет!!!.— взревел Дима. Он схватил ее вместе с одеялом, прижал к себе сильно, как мог, жарящее запредельной температурой тельце. — Не смей!! Я тебе приказываю — не смей!! Слышишь?! — Он отстранил от себя на вытянутых руках ставшее кукольно-податливым, безжизненно болтающее руками- ногами тельце и потряс ее. — Машка!! Очнись!!

   Руки-ноги марионеточно дергались, следуя за сотрясаемым тельцем.

   Он положил ее на кровать, раскрыл пальцами послушный уже любым чужим действиям рот, схватил со стола чашку и стал вливать ей в рот морс. Ярко-алый смородиновый морс выливался из бессильного рта и расплывался по белизне подушки, простыни, одеяла смертельной кровавой декорацией.

   — Машка!!! — отчаянно звал Дима. Кинувшись к столу, стал торопливо перебирать упаковки таблеток.

   Аспирин! Ношпа! Димедрол! Почему-то дибазол и папаверин!

   Трясущимися, ставшими вмиг непослушными, неуклюжими пальцами он рвал упаковки, помогая себе зубами, доставая, выколупывая таблетки!

   Четыре аспирина, две ношпы, два димедрола, два папаверина, два дибазола!

   Затолкав все себе в рот, он разжевывал этот коктейль до крошева, набрав полный рот морса, подхватил уходящую Машку и осторожно, чтобы она не захлебнулась, — одной рукой поддерживая затылок, а второй открыв рот — стал вливать в нее разжеванную таблеточную кашицу.

   Он умел! Он знал как! Ничего не вылилось! Перетекло через его губы в Машкин желудок!

   Потом Дима закутал ее в одеяло, взял на руки, прижал к себе, припал губами к ее уху и орал:

   — Машка! Вернись немедленно! Не смей! Давай! Ну давай, девочка! Ты сможешь! Слушай меня! Иди ко мне! Ну! Быстро!!!

   Что-то изменилось!

   Что-то изменилось в ней!

   Она так же безжизненно висела, притиснутая сильными руками к его груди, но он уловил шорох — не шепот, а шорох ее дыхания.

   — Что?! — Он приложил ухо к ее губам.

   — Дима... — шелестел падающей листвой еле различимый тонюсенький голосок, — ты... пришел... попрощаться?

   Ухватив в кулак ее гриву, он рванул назад Машкину голову, всмотрелся в ее лицо. Она очень медленно, изо всех оставшихся сил, пробираясь через что-то трудное, известное и сейчас видимое только ей одной, приоткрыла щелочки глаз.

   Чернеющее серебро ее взгляда, уже потустороннее, втягивающее туда, в запограничье — влекущее и пугающее, завораживающее, — прика-. зывало ему отпустить, оставить, не вмешиваться!

   Здесь его территория! Его — Провидения!

   Дима рванул ее за волосы, намотанные на кулак.

   Очень сильно, чтобы ей стало больно — обязательно больно!

   Боль — это жизнь!

   И, не отпуская губяще-страшного червонного серебра из перекрестья своих глаз, звал ее назад.

   — Нет, Машка! Я пришел не прощаться! Нет!! Я пришел позвать тебя с собой! Слышишь?! Ты мне нужна! Здесь! Очень! Немедленно вернись!

   И еще раз дернул! Сильно!

   Медленно она закрыла глаза и вернулась, не к Диме — туда, где была!

   Нет! Он не отдаст ее так просто!

   Он будет бороться с этой сукой смертью! Он будет грызть ей глотку! Он не пустит ее на свою территорию!

   И даже если маленькое сердчишко остановится, он ее не отпустит — он заведет его своим, глухо