Командор дернулся, поднял голову, обдал Игоря ледяным удивлением. Потом помолчал немного, переспросил тихо:

– Что? Что ты сказал про уважение, я не понял?

– Извините… Извините, Андрей Васильевич! С языка сорвалось…

– Пусть с твоего языка ничего подобного более не срывается, понял? Я не нуждаюсь в твоих комментариях. Что дозволено шаху, того не дозволено… другому человеку. Есть такая поговорка. Слышал?

– Извините…

– Ладно, поехали!

– Куда, Андрей Васильевич?

– Как – куда? К этой… К бабе твоей. К бывшей. Как ее зовут, я забыл?

– Леся.

– Поехали, отвезешь меня.

– А вы… Вы что…

– Да ничего я ей не сделаю! Поговорю только. Объясню, кто есть я и кто есть мой сын. Думаю, она поймет. Нет, я все-таки не понимаю, не понимаю его! Помани пальцем – столько шикарных баб налетит на молодость и деньги, а он себе какую-то Лесю выискал, отставной козы барабанщицу… Нет, не будет этого. Еще чего не хватало. Поехали, чего ты на меня так смотришь! Ну?

Чего бы такое вкусное мужчинам на ужин придумать? Из мясного, горячего, пахучего. Чтоб они вошли в прихожую и носами потянули, и чтоб голодные были, и чтоб слюнки от вкусного запаха потекли…

Леся улыбнулась, выгнула спину по-кошачьи, потянулась, откинув назад руки. Потом встала, медленно прошлепала к холодильнику, потянула на себя дверцу морозильной камеры, задумчиво обследовала ее содержимое. Хотя обследовать было особо и нечего. Упаковка сосисок, пельмени, пачка болгарских овощей… Вот если б курица была, можно было бы ее в духовке запечь. Но курицы в морозилке не наблюдалось. А жаль. «А не сходить ли тебе в магазин, дорогая? – тут же сердито обратилась Леся к самой себе. – Похоже, ты так увлеклась беззаботностью, что и не заметила, как обленилась напрочь. Давай- давай, отрывай задницу от стула и иди. Свежие продукты в холодильнике переменам жизни не помеха…»

Мысль о жизненных переменах сладко толкнулась в солнечное сплетение, и она зажмурилась на секунду от этого приятного и счастливого щекотания, но тут же и посерьезнела лицом, и свела брови к переносью – нельзя, нельзя так откровенно радоваться! Откровенная радость счастье глазит, притягивает злую судьбу обратно. Может, и неправильно все это, но не зря же люди через левое плечо плюют… А может, и ей тоже плюнуть? На всякий случай?

От перелива дверного звонка она вздрогнула, будто устыдилась только что претворенного ею в жизнь факта суеверия, ринулась торопливо в прихожую. Ритка, что ли, пришла? Или Верка в гости заявилась? Давно ее не было…

Распахнув дверь и не успев стереть приветливой улыбки с лица, она застыла на месте, как соляная статуя или как особь, моментальным параличом разбитая. А еще говорят – как громом пораженная. Да все, что угодно, можно было соотнести сейчас с этим ее испугом. У медиков это называется нервным шоком, а у юристов – состоянием аффекта. Правда, в голове дрожала последняя мыслишка, что надо бы найти в себе силы да захлопнуть побыстрее дверь перед этим ненавистным лицом, преследовавшим ее в ночных кошмарах последние семь лет, но она не могла и пальцем пошевелить. Какое уж там – дверь закрыть.

– Ну? Чего ты на меня уставилась, милая? Не узнала? – холодно сверкнул глазами Командор.

Однако в голосе его никакой холодности не присутствовало. Присутствовало скорее насмешливое удовольствие от произведенного эффекта, и эта явно прозвучавшая насмешливость вернула ее к жизни, как легкий, похожий на пощечину шлепок ладонью по лицу.

– Узнала. Узнала конечно же, – вяло прошелестела Леся, не слыша своего голоса. И закрыла глаза. Пусть это будет сон. Всего лишь сон. Глаза откроются, и никакого Командора из прошлой жизни за дверью уже не будет…

– Тебе плохо, дорогуша?

И снова насмешливое, злое удовольствие ударило в грудь и смяло волю, и пошел страх по спине колкими иголками – все, все как тогда…

– Может, впустишь в дом? Поговорить нужно.

– Со мной? О чем вам со мной говорить?

– Да уж есть о чем…

Он слегка повел ладонью и пошевелил холеными пальцами, небрежным жестом показывая ей, чтобы отступила от двери, дала ему дорогу. Леся автоматически сделала шаг в сторону, не чувствуя под собой ног. Они были негнущимися, будто два тяжелых протеза, приставленные к чужому телу. Так и потопала, как деревянная чурка, на кухню, ведомая его прямой и надменной, будто из камня вытесанной спиной.

– Садись! – коротко приказал он ей, указывая пальцем на кухонный табурет, и она села послушно, подняв на него испуганные глаза. – Ну? Чего смотришь? Давай рассказывай, что там у тебя с моим сыном…

– С каким сыном? Не знаю я никакого сына…

– Знаешь, милая, знаешь. Андрей – это мой сын.

– Нет, погодите… Какой сын? Хотя… Да, мне Татьяна Сергеевна говорила, но я как-то… Он правда ваш сын? А мне Валя говорила, что у вас не может быть детей. Вообще. Валя, ваша жена… – лепетала Леся едва слышно и беспорядочно, будто в забытьи, – я с Валей дружила, и она мне говорила… Я помню…

– Валя говорила? Хм… Валя выпимши была, наверное. Да у меня теперь уже другая жена, знаешь ли! И говорит она тоже по-другому! – внятно и с обидной расстановкой, будто объясняя очевидные вещи глупому ребенку, произнес Командор. – И сын у меня теперь есть. Жизнь не стоит на месте, милая, она течет, понимаешь ли, меняется, совершенствуется… Так ты, выходит, не знала, что твой прекрасный бойфренд – мой сын?

– Нет. Не знала. Я еще удивилась, когда визитку увидела, – однофамилец…

– Нет. Не однофамилец. Это мой, мой сынище… Классный мужик, правда?

– В… каком смысле?

– Да в любом! Во всех смыслах классный! И баба ему такая же классная нужна. Понимаешь?

– Нет… Не понимаю… Вернее, я понимаю, конечно, что вы этим хотите сказать… Только…

– Ладно, давай напрямую, милая. Чего это мы все вокруг да около предмета вертимся? В общем, я хочу, чтобы ты поступила вполне благора зумно и скромно отошла в сторонку. Подальше от моего сына. Как ты это сделаешь, я не знаю. Пофантазируй, посочиняй чего-нибудь по-своему, по-женски…

– Я… Я не смогу, наверное. Я люблю его. Очень люблю.

Командор посмотрел на Лесю так, будто она сотворила что-то совсем уж неприличное, будто ждал, что она сейчас непременно должна сконфузиться, подскочить с места и начать яростно извиняться. Потом вздохнул, усмехнулся грустно, заговорил прежним обидным, немного сюсюкающим голосом:

– Так это и дураку понятно, милая, что ты его любишь… Чего тебе его не любить-то? Сильный, молодой, при деньгах… Я ж тебе не о самой любви толкую, а о разумных пропорциях социума… Впрочем, ты этих премудростей не поймешь. Не пара он тебе, одним словом. Не па-ра! Так тебе понятнее?

– Ну да… Не пара, конечно, – тихо прошелестела Леся, не поднимая головы и внимательно рассматривая носки его дорогих ботинок. – И Хрусталевым я была не пара, и сыну вашему не пара… Это вы, что ли, определяете, кому я пара, а кому нет?

– Да ничего я не определяю. Я говорю, что сына моего ты все равно не получишь. И не мечтай даже. И не пробуй со мной ссориться. Я, когда злой, очень жестоким бываю. Раздавить могу.

Странно, но колкий прежний страх вдруг оставил ее. Тело дрогнуло, обмякло под навалившимся равнодушием, и страстно захотелось одного – чтобы стоящий перед ней человек исчез, растворился, ушел, не стоял над ней каменной давящей снежной глыбой. Наверное, не успевшая осенью умереть и занесенная снегом трава так себя в сильные морозы и чувствует. Терпит неодолимую природную тяжесть на последнем страхе, похожем на равнодушие. Пусть, мол, что будет, то и будет. И умереть страшно, и жить больше так нельзя. Хочется подняться, проткнуть зеленой бездумной головой толстый сугроб, рвануть навстречу