года в Хытхыле, а затем изложил эпопею отряда Казагранди в Монголии и наши походы за русский рубеж. Во время моего рассказа генерал молча ел горячий ужин, наскоро приготовленный для него нашим китайцем — поваром. За чаем он начал расспрашивать подробности о полковнике Казагранди, о нашем отряде и о местных делах. Задаваемые им вопросы были коротки и отрывисты, и я также старался отвечать по возможности коротко. Осторожно я спросил об Урге, желая узнать, где барон и что он делает там. На мой вопрос генерал ответил: “Да вот, недавно к югу от Урги, у Чойрына я разбил около 10000 гаминовских солдат”.
Тогда только я понял, что предо мной не генерал Резухин, а сам барон, страшный барон Унгерн, и растерялся… Барон объяснил, что оставил генерала Резухина в Урге, а сам решил съездить к нам, чтобы познакомиться с полковником Казагранди и нашим отрядом. Он высказал сожаление, что не застал Казагранди в Ван — хурэ.
Мой безыскусный рассказ ему, видимо, понравился, но, увы, смелость покинула меня, и я стал в дальнейших разговорах сдержанным и осторожным. Барон это заметил и сказал: “Говорите, как раньше: просто, спокойно и правдиво”. Во время нашего разговора в штаб прибыли депутации от монгольского князя, от лам и от населения. Монголы нарядились в парадные халаты, и надели шапки, отороченные соболями с шариками и павлиньими перьями. Делегаты подносили хадаки. Они падали на колени, делали земной поклон перед бароном и, стоя на коленях, протягивали ему эти “платки счастья”.
Барон собрался уезжать в 9 часов, проведя ночь без сна. Заметно было, что ему у нас понравилось. Он свободно разговаривал со старшими чинами отряда и даже шутил с ними. Перед отъездом он позвал своего шофера: “Достань?ка там мешочек”, — приказал он. Минуту спустя шофер подал барону небольшой замшевый мешочек. Передавая мне эту вещь, барон сказал: “Вот здесь 1000 рублей золотом на нужды отряда. Большего жалования чинам отряда я платить не могу. Ну, а пока считайте по 30 рублей билонным серебром на каждого офицера и по 10 рублей на солдата”. Пожав мне руку, барон раскланялся с чинами отряда, сел в автомобиль и укатил в сторону Урги”.
Второе посещение бароном Ван — хурэ было не менее стильно. “В день св. Алексея (30 марта по новому стилю)”, — пишет полковник Васильев — “Хангинский казачий полк справлял свой полковой праздник. После молебна я принял парад. Затем состоялся обед, и в 14 часов все закончилось. Как бы предчувствуя, я приказал командиру полка убрать всех выпивших казаков и пошел к себе в штаб. В 16–м часу перед штабом загудел автомобиль, и из него поспешно вышел барон. Я встретил его у ворот рапортом. Унгерн, видимо, рассчитывал застать нас врасплох, ввиду казачьего праздника. Поздоровавшись, барон спросил у меня: “Ну, как у Вас здесь? Все ли в порядке? Сегодня праздник казаков. Много ли пьяных?” Я доложил, что пьяных нет. “Ну, хорошо. Посмотрим, как расположен Ваш отряд. Ведите меня по помещениям!” Барон обошел сотенные помещения, приемный покой, мастерские и, не найдя ни одного пьяного, остался доволен результатами своей внезапной ревизии. В штабе он, посмеиваясь, сказал: “А я торопился к Вам приехать пораньше, да автомобиль закапризничал, задержал в дороге, хотя и не надолго”. После чаю барон, тепло распрощавшись, снова высказал сожаление в том, что не застал Казагранди.
Барон Унгерн познакомился с полковником Казагранди лишь в свой третий приезд в Ван — хурэ, перед Пасхой 1921 г. По мнению начальника штаба отряда, полковника Васильева, Казагранди допустил сразу же большую ошибку в том, что не проявил перед бароном никакой самостоятельности, а рабски отдался в полное подчинение ему. Из беседы с бароном Васильев вынес впечатление, что барон готов был очень считаться с Казагранди, как с военачальником, свершившим много подвигов во время командования Боткинской дивизией. Казагранди же не смог взять верный тон. Он явно трепетал перед бароном и заискивающе любезничал, то есть вел себя не солидно и в том именно стиле, который барону чрезвычайно не нравился. Полковник не пытался, например отстоять перед бароном семью Гея, которому был очень обязан, как лично, так и в качестве начальника отряда. Не защитил он также и некоторых офицеров. И в конечном результате сам погиб от той же суровой карающей руки барона Унгерна.
В силу инструкций, полученных от барона 11 апреля, когда он догнал нас на автомобиле у мертвого города, генерал Резухин 15 апреля, то есть на четвертые сутки после прибытия в Ван — хурэ, отправил 2–й конный полк на север к русской границе. Полку приказано было активно оборонять от экспансии красных левый берег реки Селенги и для этой цели вести усиленную разведку, чтобы заблаговременно определять силы и намерения красного командования. С того момента, как генерал Резухин остановился у перевала через хребет Обер — Онгжюль 5 апреля 1921 г. и повернул на Ван — хурэ, для большинства его офицеров понятно стало, что приближается весьма ответственный для всех момент столкновения с 5–й советской армией.
Армия эта, в 1921 г. имевшая штаб в Иркутске, располагала силами до трех пехотных дивизий девятиполкового состава каждая. Слабой стороной 5–й армии можно было считать отсутствие в ней отдельной армейской конницы и авиации. Вся дальневосточная кавалерия была раздроблена на отдельные эскадроны, приданные к каждому пехотному полку, в виде команды конных разведчиков. Конечно, и боевые, специфически конные свойства этих эскадронов равнялись почти нулю. Что же касается авиационных сил, то в распоряжении Иркутского штаба едва ли имелось больше 2–3 исправных аэропланов. До июня месяца 1921 г. красноармейские части в Забайкалье еще не переходили на правый берег р. Селенги без той или иной вуали на лице, чтобы не причинять смертельных потрясений своему хилому детищу — ДВР, произошедшему от противоестественного альянса РСФСР с иностранными державами, заинтересованными в дальневосточных делах.
В районе Троицкосавска весной 1921 г. ДВР располагала 2 эскадронами Сретенской кавбригады и 3^4 сотнями слабо обученных монгольских партизан, едва ли пригодных для серьезного боя. Поэтому с севера, со стороны Троицкосавска в начале 1921 г. еще не существовало непосредственных угроз городу Урге. Но само собой разумеется, что на левом берегу р. Селенги обстановка была иная. Войска Иркутского военного округа как бы висели над Монголией. Оттуда барону грозили большие неприятности, которые он не мог не учитывать. Казалось бы, что, по совершенно понятным соображениям, барону следовало приложить всю свою кипучую энергию к упрочению военного и политического положения Монголии, как плацдарма для предстоящей борьбы “с коммунизмом и мировой, вообще, революцией” (выдержка из его письма к генералу Чжану от 5 мая 1921 г.) и где создалась чрезвычайно благоприятная для этого атмосфера. Он вошел в Монголию, как желанный освободитель, и поэтому без борьбы получил в свое полное распоряжение громадную территорию, с сочувственно настроенной к нему властью.
Чрезвычайно было также существенно, что высшие духовные авторитеты подвели под него прочный религиозный фундамент, объявив его божественным перевоплощением величайшего из легендарных баторов. В этой стране, где самый воздух и каждая пядь земли насквозь пропитаны мистицизмом, хубилган — барон мог блестяще использовать свое положение “живого бога”, чтобы заставить монгольский народ с сердечным трепетом благоговейно преклониться перед его волей. Не лучше ли было, воздерживаясь всеми мерами от острого конфликта с Советской Россией, охранять страну от советских партизан и, добиваясь признания автономии Срединного царства, усилить военную подготовку монгольских войск? И русские добровольцы, несомненно, потекли бы к нему, как из иммиграции, так и из?за советского рубежа26. Так, по крайней мере, понимали задачу момента некоторые из офицеров барона, которые, увы, в силу известных обстоятельств занимали в дивизии лишь третьестепенные должности.
Что же думал барон Унгерн о своем неизбежном конфликте с РСФСР? Какие планы имел он, прежде всего — в отношении ближайшего будущего и, затем, как он расценивал свою мессианскую роль в борьбе с коммунизмом и вообще революционными идеями? Из документальных данных, относящихся к маю месяцу 1921 г., а также “программных” писем к феодалам Монголии и к китайским генера- лам — монархистам, он, якобы, решил нанести быстрый удар по советскому престижу в Забайкалье и в Сибири, чтобы пробудить к жизнедеятельности антикоммунистические страсти, кипящие внутри этих областей. Он верил, что от незначительного внешнего толчка вспыхнет общенародное восстание. После же того, как он даст надлежащую организацию этим русским национально мыслящим силам и увидит во главе людей честных и преданных идее, барон предполагал возвратиться в Монголию, чтобы заняться созданием “интернационала” народов — кочевников, с которыми он пойдет искоренять в первую очередь русский, а затем — западноевропейский социализм. Было ли это вынужденным решением или же вполне добровольным, но такова, во всяком случае, была его официальная фразеология.
Какие же причины могли способствовать Унгерну перейти к непосредственным действиям против большевиков на русской территории?
