повести не находим и намека на сношения кн. Михаила с переяславским столпником. Таким образом, источники и взаимное отношение различных частей жития уясняются легче, нежели время их составления. Мы видели, что память о святом в продолжение двух столетий была достоянием устнаго предания, не переходя в обряды церковнаго чествования. Впервые стремление к этому встречаем в попытке митр. Фотия, не имевшей желаннаго исхода. Известие о ней дает опору предположению. Житие не всегда являлось вследствие открытия мощей или церковнаго прославления святаго; иногда бывало наоборот. Выше было указано, почему житие Никиты нельзя считать следствием попытки Фотия. Если в начале XV в. является мысль открыть мощи святаго, то в этом можно видеть если не влияние самого жития, перед тем появившагося, то действие пробужденнаго предания о святом, поведшаго и к написанию жития, которое поэтому можно отнести к концу XIV или к началу XV в. После Фотия следы памяти о святом опять исчезают. Даже его поиски в могиле столпника впервые описаны более 100 лет спустя по преданию из третьих рук. Повесть о чудесах Никиты XVI в., записавшая это предание, не говорит о повторении попытки. Несмотря на то, что житие Никиты встречается обыкновенно в древнейшей по уцелевшим спискам группе северных житий, имени его не находим в месяцесловах XV в. между именами Леонтия и Игнатия Ростовских, митр. Петра, Сергия Радонежскаго и других святых северной Руси, прославленных открытием мощей раньше половины этого века. Из этого видно, что он чтился только местно. Но память о нем опять заметно оживляется с начала XVI в.: с этого именно времени возобновляется ряд описанных чудес его; здесь находим и другия, относящиеся также к началу XVI в. указания на усиленное стремление обновить память о святом. Впервые является мысль устроить в монастыре, где подвизался Никита, храм во имя его, который и был воздвигнут по благословению митр. Варлаама (1511–1522), ставят крест на месте, где был прежде столп Никиты; чтители памяти святаго, беседуя о многих чудесах его, начинают жалеть, что они еще не описаны. Выше было указано, почему похвальное слово Никите надобно считать произведением позднейшим сравнительно с житием. С другой стороны, Никита чтился местно еще до XVI в.: в начале его, еще до построения перваго храма во имя Никиты при митр. Варлааме, над его могилой была устроена гробница, на которой стоял уже образ столпника; но всецерковное празднование Никите, как думают, установлено собором 1549 г. В четью-минею митр. Макария похвальное слово могло попасть и позже этого года; но его находим в волоколамском сборнике 1548 г., следовательно, оно написано раньше собора 1549 г. и не по поводу его постановления. На приведенных данных можно основать вероятность появления этого слова в начале XVI в. Создание храма во имя столпника делало необходимым ежегодное празднование его памяти, а слово это по своему содержанию есть именно поучение, написанное для чтения в церкви в день преставления святаго и соединяющее прославление его с воспоминаниями из его жизни.

Переходим к кругу житий, отличающемуся особым характером в сравнении с разобранными выше. Преследуя две основныя задачи исторической критики в избранной отрасли древнерусскаго историческаго материала – разъяснение того, из каких источников черпались и как, под влиянием каких исторических и литературных понятий обработывались сказания о святых, – мы могли добиться очень скудных и смутных выводов в этом отношении от разсмотренных житий. Из форм историческаго изложения в севернорусской литературе XII–XIV в. хорошо известна самая простая – летопись. Ясные следы указывают на существование в ней и другой, более сложной и искусственной формы – биографии. Но если северный летописец этого времени является довольно ясным литературным типом, то образ севернаго биографа остается подернут тенью элементов, чуждых историческому изложению. Во- первых, авторы этих жизнеописаний остаются для читателя лицами совершенно незнакомыми: как их понятия и литературные средства, так и имена, общественныя положения и обстоятельства, среди которых они писали жития, исчезли из последних почти безследно. Далее, на всех разобранных редакциях, за исключением трех, лежит сильный отпечаток позднейших литературных целей и понятий, которыя определили не только их исторический взгляд и отчасти фактическое содержание, но и литературную форму, внося в биографию поучительно-реторические элементы. Наконец, все редакции без исключения временем своего происхождения слишком удалены от описываемых ими лиц и ни одна не основала своего разсказа о жизни святаго на современных или близких к нему по времени источниках. Не книжный списатель составил эти жития; до него их сложила местная народная легенда, у которой своя память, свои особые источники и приемы; поздний списатель только записал готовую основу, прибавив к ней свои книжныя разсуждения, ничего фактическаго не дающия историку. Среди скудных исторических данных, доступных поверке по другим источникам, помимо жития, личность его составителя часто совершенно исчезает в этой легенде, и нет средств ни указать точно его участие в обработке сказания, ни уследить за развитием последняго по всем темным извилинам многолетней изустной передачи. Таким образом, разобранные жития древнейших северных святых не могут служить ни верными образчиками древнейшей северной агиобиографии, ни чистым историческим источником: их литературные приемы и точка зрения на описываемые лица не принадлежат этому периоду, а основные фактические источники не принадлежат непосредственно истории. Более чистый материал для историографической производительности до конца XIV в. на севере дает небольшая группа житий, составившаяся к этому времени. Биография является здесь с наименьшей примесью сторонних элементов. Это немногие жития, составленныя современниками или со слов современников описываемых лиц: житие Авраамия, написанное в Смоленске, Варлаама и Аркадия – в Новгороде, Александра Невскаго – во Владимире, кн. Михаила Тверскаго в Твери и митр. Петра – в Ростове. Таким образом, эта группа житий не только представляет образцы севернорусской агиобиографии в ея первоначальном виде, но и наглядно описывает собой круг древнейших средоточий книжнаго просвещения на севере.

Житие Авраамия Смоленскаго – одно из самых любопытных как по заключающимся в нем данным для истории, так и по своей литературной форме. В том и другом отношении оно подвергалось внимательному разбору, к результатам котораго можем прибавить несколько критических соображений, объясняющих мысль и характер жития. Мысль и характер его определились отношением автора к подвижнику и его литературным положением. Автор, инок Ефрем, называет себя в послесловии последним из учеников Авраамия в смысле самаго недостойнаго. В житии, описав наружность Авраамия, он прибавляет, что делает это для тех, кто не видел преподобнаго. Он помнит и заносит в житие некоторыя выражения, сказанныя Авраамием при случае. Так, разсказывая о гонениях, понесенных последним в монастыре на Селище, Ефрем добавляет: он сам говорил: «Пять лет терпел я искушения, поносимый, безчестимый подобно злодею». По всему этому виден в Ефреме инок Богородицкаго монастыря, основанного еп. смоленским Игнатием и порученнаго настоятельству Авраамия, – один из той немногочисленной братии, которую Авраамий образовал около себя в том монастыре, подвергая строгому испытанию каждаго вступающаго. Составленная впоследствии служба, руководясь житием и местным преданием, соединяет в своих молитвах имена Авраамия и ученика его Ефрема, говоря о последнем, что он насладился божественным учением учителя. Этим отношением автора к Авраамию определяются основные источники жития – личныя воспоминания и разсказы очевидцев; на последний источник не раз указывает сам Ефрем, сопровождая свой разсказ замечаниями: это многие знают, этому много свидетелей. Можно даже заметить, с какого времени автор разсказывает по своим личным воспоминаниям: ссылки на свидетелей и очевидцев встречаются в описании начальной поры иноческих подвигов Авраамия и прекращаются в разсказе о другой поре, когда он стал игуменом епископскаго монастыря. Тем же отношением к Авраамию объясняется и главная мысль автора жития. Шумное гонение, которому подвергли страдальца завистники и невежды, должно было перейти смутным и тяжелым воспоминанием в память следующаго поколения. Разсказать ему правдиво печальную историю, указать друзей и врагов, снять еще продолжавшияся, может быть, недоразумения с памяти учителя – такова цель, проглядывающая в труде Ефрема. Он озаглавил свою повесть «Житием и терпением преп. Авраамия, просветившагося в терпении мнозе». С особенной энергией прибавляет он, перечислив клеветы, взведенныя «безчинными людьми» на Авраамия: «Ина же многа нань вещания глаголяще, их же блаженный чюж, истиною реку тако». Этой целью объясняются и неровности фактическаго изложения в житии. Нетрудно заметить, что существенную часть жития, преобладающую над всем остальным его содержанием, составляет разсказ об интриге, веденной против Авраамия местным духовенством: здесь автор особенно разговорчив, тщательно раскрывает пружины «крамолы», подробно следит за ея развитием, ясно указывает в городском населении стороны за и против оклеветаннаго Авраамия, не забывает поименовать его защитников, оставивших добрую память в городе, наконец,