я же сразу понимаю: алчет кофе негодяй! -
и лениво добавляю: «Впрочем, если не хотите,
мне же лучше… кстати, сливки просто льются через край!»
Почтальон снимает уши – ухо за ухом – с забора
и негромко отвечает, обращаючись к дождю:
«Слишком многие мечтают вьшить кофе с почтальоном…
Я подумаю сначала, а потом уже скажу».
Я-то вижу, что попался он в расставленные сети
и, уже почти ушедши, говорю: «Ну, нет так нет…
Кстати, вот что интересно: кофе часто пьют с печеньем,
а закусывают тортом и коробками конфет».
Я-то знаю почтальонов, всю их гнусную закваску,
и отнюдь не удивляюсь, слыша, как он говорит:
«Если только ненадолго… я же всё-таки на службе», -
ухмыляючись ухмылкой, омерзительной на вид.
Он почти бежит за мною на весёлый запах кофе,
обсуждая по дороге сотню всяких пустяков:
что за торт, что за печенье, импортные ли конфеты -
и большая ли коробка, и срок годности каков…
Я, конечно, отвечаю на вопросы – пункт за пунктом -
и подталкиваю гостя к креслу – мягкому притом:
развалившись в мягком кресле, он хватается за чашку
и хлебает как безумный крепкий кофе жадным ртом.
Я отнюдь не раздражаюсь (я-то знаю почтальонов!) -
повторяя: «Ах как странно, что мне не было письма…»
И, притворно сожалея, он внезапно засыпает:
кофе с пачкой димедрола быстро действует весьма.
Тут я открываю шкафчик, вынимаю острый ножик
и втыкаю этот ножик раз пятнадцать – двадцать пять
почтальону прямо в сердце – и, когда он умирает,
я, вздыхая облегчённо, принимаюсь хохотать.
Хохоча, я расчленяю тушку пакостного гостя
на квадратные кусочки и бросаю их в мешок,
а потом мешок сжигаю в алом пламени камина
и спокойно жду, покамест улетучится душок.
Наконец, уже отныне не теряя ни секунды,
еле сдерживая сердце и пылая как в огне,
я бросаюсь к толстой сумке и вываливаю на пол
массу утаённых писем – все до одного ко мне!
Я совсем не возмущаюсь (я-то знаю почтальонов),
я ласкаю письма взглядом, силясь подавить озноб,
открываю все конверты, складываю письма в стопку -
и читаю, и читаю, и читаю их взахлёб…
И никак не начитаюсь, всё никак не начитаюсь -
строчка тянется за строчкой, как коралловая нить…
Многое в них устарело – и в сердцах я повторяю:
«Раньше надо было, раньше эту гадину убить!»
Впрочем, пусть и так спасибо скажет мерзкое отродье,
что изнеженные руки об него я замарал!
И прижавши письма к сердцу я танцую до рассвета -
и ликующие крики издаю, что твой марал…
Поверим на слово беспутному апрелю,
не расстающемуся со своей свирелью
до декабря, до января, до февраля…
а там до марта – чтоб опять гулять по склонам
в неувядающем плаще своём зелёном,
свистя в свирель и ничего не говоря.
Поверим на слово молчащему сурово
чужому Богу, охраняющему слово, -
чтобы тому случайно вдруг не убежать
куда-нибудь от разлюбезного предмета…
а я клянусь, что прекращаю делать это -
ловить слова и, заключая их в тетрадь,
бурчать: довольно-вам-гулять-по-белу-свету!
Любовь умнее нас с тобой – и ей видней,
как объяснить «распоряжайся» и «владей»:
любовь сама ведёт людей по краю дней,
по краю дней сама ведёт своих людей.
Тебе не нужно знать об этом ничего,
силков бояться и глядеть по сторонам:
к тебе и мне привязан ангел бечевой,
и этот ангел – он не даст погибнуть нам.
Ты, если хочешь, понимай всё это так:
мы в безопасности, любовь нас бережёт -
своих избранников с печатью на устах,
легко ступивших на сыпучий бережок.
И если можешь, то не думай ни о чём,
когда земля почти уходит из-под ног,
а нет – подумай: тихий ангел над плечом
и чуть подальше – охраняющий нас Бог.
Ничего я не ищу, не прошу -
по воде тупым пером я пишу
золотые да пустые слова,
а вода моя темна и крива.
И дрожат на той воде словеса,
но неграмотны твои небеса -
и, присматриваясь: «Что это тут?» -
всё читают, да никак не прочтут.
И тогда я говорю небесам:
я всю воду до конца искромсал,
я перо своё о волны сломал -
пробиваясь к самым главным словам.
Но неграмотны твои небеса,
хоть – на полчаса, на четверть часа
землю светом золотым осеня -
вроде как и понимают меня…
Право дело, не стоит того эта явь,
чтоб забыться в ней хоть на полдня:
потому и скольжу я по улице вплавь -
