нет, данный на полчаса
и взятый назад – вольным
движеньем: поднять флаг!
Мне пусто в моём, дольном,
а в дальнем твоём – как?
Оранжевым занавешен
на окнах твоих свет.
Я в дольном моём – грешен,
ты в дальнем твоём – нет.
И с тёмной моей тайной
на горнее божество
смотрю я – на твой, дальний,
из дольного – моего.
FORTUNA PRIVATA
1989–1990
Это облако не виновато,
это дерево тут ни при чём -
виновата Fortuna Privata,
громыхнувшая тонким ключом, -
и такие забытые бездны
приоткрылись в покое моём,
и такие безумные песни
полетели в зелёный проём!
Ах, фортуна с повадками феи,
как умело взялась ты за нас -
молчаливой старушкой в кофейне,
предлагающей кофе вразнос,
продавщицей в газетном киоске,
выставляющей всякую чушь,
чужестранкой на беглом наброске
на арбатском – бумага и тушь.
У цыганки есть сладкая вата:
что ни ком, то пушистый цветок!
Это тоже Fortuna Privata,
только носит беспечный платок
и игривые бусы на шее,
и бесценную цепь иногда…
И всё длится чреда превращений,
бесконечная эта чреда.
Несовершеннолетнюю каргу
Психею – к карусели привязали:
мелькают дни, летят перед глазами -
не знаю ничего, стой на кругу!
Не знаю ничего, стой на кругу -
на тонком берегу, бок о бок с бездной,
и неизбежность силы центробежной
ещё спасёт тебя, стой на кругу.
амри и никогда не отмирай,
зажмурь глаза и думай о Лауре -
какие б ни свистели мимо бури,
каким бы дальним ни казался рай,
как ни томили б старые долги,
как старые грехи ни звали б с круга…
И будет петь шальная центрифуга,
нестись вперёд и не видать ни зги!
Я прилечу так скоро, как смогу,
на сером волке, на лошадке белой -
ты ничего для этого не делай,
ты лишь постой ещё… стой на кругу!
Милый случай, проводник слепой,
как ты знаешь нежную дорогу,
милый случай, предстоящий року,
лёгкой управляющий стопой!
Милый случай, златокудрый бог,
потерявший в небе погремушку,
будь здоров и счастлив, потому что
ты однажды мной не пренебрёг.
Хорошо, взлетевши над толпой
и держась за поручень небрежно,
на подножке бешеной надежды
зайцем путешествовать с тобой!
И снова нам встречаться не с руки,
и снова нет в пучине жизни брода…
Ты пересчитываешь лоскутки
бесценной, золотой твоей свободы,
а я всё тку и тку – из тонких строк,
тку день и ночь… я многорук, как Шива,
тку ткань одну, да только всё не впрок:
никто не просит ничего большого!
Однако я – хоть хохочи, хоть плачь -
какой-нибудь заржавленной железкой
всё тку, и тку, и тку – силезский ткач,
всё тку, и тку, и тку – паук силезский.
Я что… я полотно сплошное тку-
хотя куда уж правильней и легче
взять лоскуток, приставить к лоскутку -
полвстречи, да потом ещё полвстречи,
да четверть… дескать, так и наберём,
лоскутники, себе на одеяло -
в метро, да под вечерним фонарём,
да около киоска у вокзала!
Два дня короче, чем неделя, видит Бог,
два дня короче четырёх, короче трёх,
два дня короче очень многого на свете,
но, к сожаленью, не короче, чем один.
К двум дням уже подходит слово «чемодан»,
и, скажем, «аэровокзал», и «Магадан»,
два дня есть маленькая свита – в этой свите
