непосредственно – что Том мостил дороги, Дик получил «билет»,[6] Гарри совершил побег, а Джека повесили в тюрьме Хобарт-Тауна. Такие сведения были для них драгоценны, а новоприбывшие обо всем подобном были хорошо осведомлены. «Божья коровка» заменяла каторжникам все городские толки, театр, новости на бирже, последние известия. Она была их газетой, почтой, единственной отдушиной в их монотонном существовании, единственным звеном, соединяющим их собственное горе со счастьем других. Для коменданта и всех свободных поселенцев она тоже являлась желанной гостьей, ласточкой из внешнего мира. И не было на острове человека, у которого бы не щемило сердце, когда ее белые паруса исчезали за скалистым холмом.

Сейчас дело чрезвычайной важности радовало и волновало майора Викерса. Губернатор, звавшийся Артур, решил ликвидировать каторжную колонию Макуори. Власти были встревожены произошедшей здесь серией убийств и попыток к бегству, а кроме того, удаленность колонии от Хобарт-Тауна делала ее существование дорогим и неудобным. Поэтому губернатор выбрал новым местом каторжной колонии Тасманийский полуостров – «серьгу», о которой мы уже упоминали, и, назвав его в свою честь Порт- Артуром, послал лейтенанта Фрера к Викерсу с распоряжением перевезти туда каторжан из Макуори- Харбор.

Чтобы понять весь смысл и все значение этого приказа, выполнение которого было возложено на лейтенанта Фрера, мы должны рассмотреть условия жизни в каторжной колонии в тот период ее существования.

Девять лет тому назад полковник Артур, бывший губернатор Гондураса, прибыл сюда в самый критический момент. Его предшественник, полковник Соррел, был человеком неплохим, но бесхарактерным. Кроме того, он вел распутный образ жизни, и его офицеры, следуя примеру своего губернатора, не придерживались строгих нравственных правил. Никто не удивлялся, если офицер открыто брал в сожительницы арестантку. По слухам, такое сожительство не только обеспечивало женщине безбедное существование, но и защищало ее от наказания, неизбежного в случае, если бы она самовольно выбрала себе любовника. Губернатор Артур-твердо решил искоренить подобное распутство, однако в своем требовании строго следовать правилам приличия он, возможно, несколько переусердствовал. Человек честный, смелый и высоконравственный, он в то же время был скуп и холоден, и веселые проделки колонистов не встречали у него сочувствия. Помимо администрации, созданной губернатором Артуром, к колониальному обществу относились также свободные поселенцы и освобожденные «по билету», бывшие арестанты, таких, как ни странно, было довольно много. На второе ноября 1829 года в книгах числилось тридцать восемь помилованных и пятьдесят шесть условно помилованных, а число выпущенных «по билету» на двадцать шестое сентября того же года составляло семьсот сорок пять человек.

О некоторых сторонах быта этих людей невозможно говорить без удивления. По официальным свидетельствам многих почтенных лиц – государственных служащих, военных и вольных колонистов, распутство среди ссыльных поселенцев царило отчаянное. Основным пороком являлось пьянство. Даже детей встречали на улицах пьяными. По воскресеньям, пока шла церковная служба, у дверей кабаков стояли толпы мужчин и женщин, ожидавших окончания службы, чтобы снова предаться разгулу и бражничеству. Что касается положения заключенных, оно было просто неописуемым. Несмотря на суровые наказания за нелегальную продажу спиртного, оно проносилось даже в тюрьмы. Мужчины и женщины напивались вместе, и получить за бутылку бренди двадцать плетей еще считалось недорогой ценой. На женских фабриках-тюрьмах творились самые непристойные дела, а преступления, совершаемые в кандальных командах, а также в каторжных селениях, были настолько отвратительны, что мы опускаем их описание. Все самые гнусные и чудовищные злодеяния, какие только мог придумать извращенный ум, совершались в этой несчастной стране бесстыдно и хладнокровно.

В 1826 году, когда в Хобарт-Тауне были выстроены новые бараки, каторжан поделили на семь категорий. Арестантам первой категории разрешалось ночевать «на воле» и по субботам работать на себя; второй категории разрешалось лишь последнее; арестантов третьей категории отпускали только в субботу после полудня; четвертую и пятую категории составляли «трудные» и «буйные» – они работали в кандалах; к шестой категории относились «безнадежно неисправимые» – они работали в кандалах и содержались отдельно от других каторжан; седьмую категорию составляли подонки из подонков – убийцы, бандиты, грабители, которых нельзя было обуздать ни кандалами, ни кнутом. Они считались погибшими для общества, и их отправляли к Чертовым Воротам или на остров Марии. Чертовы Ворота являлись самым страшным местом каторги. Карательные меры были здесь настолько суровыми, а жизнь такой ужасной, что каторжники не выдерживали и шли на любой риск, чтобы только удрать отсюда. За один год здесь было зарегистрировано восемьдесят пять смертных случаев, только тридцать из них произошли естественным путем; из остальных – двадцать семь человек утонули в море, восемь погибли случайно, трое застрелены солдатами, двенадцать убиты своими собственными товарищами. В 1822 году из ста восьмидесяти двух каторжан сто шестьдесят девять получили в наказание общим числом две тысячи ударов плетьми. За десять лет существования штрафной колонии из нее бежало сто двенадцать человек, из них шестьдесят два были найдены мертвыми. Каторжники кончали жизнь самоубийством., чтобы вырваться из этого ада, а если отдельным счастливцам удавалось скрыться в зарослях колючего кустарника или где-нибудь в болотах, лежавших между тюрьмой и поселением, то они предпочитали лучше умереть, чем снова попасть в руки своих тюремщиков.

Морис Фрер сидел у потухшего камина, небрежно положив ногу на ногу, и с обычным равнодушным видом развлекал общество. Прошло уже шесть лет со времени его отъезда из Англии, он располнел и приобрел солидность. Волосы стали жестче, щеки – краснее, взгляд – суровей, но его манера вести себя оставалась той же. Возможно, теперь он более трезво смотрел на жизнь, говорил увереннее и безапелляционнее, как человек, привыкший повелевать, но все дурные качества его натуры проявлялись так же откровенно. Пять лет службы на острове Марии сделали его еще более грубым и самоуверенным – чем он отличался и ранее, придав к тому же уверенность в собственной значимости, и это первое, что бросалось в глаза в разговоре с ним. Каторжане его ненавидели – потому что он, как говорил сам, «не стеснялся в словах и зуботычинах», – но начальство считало его добросовестным и старательным офицером, хотя и слишком крутого нрава.

– Я полагаю, миссис Викерс, – сказал он, беря чашку чая из рук этой дамы, – что вы не будете сожалеть о том, что уезжаете отсюда, а? Передайте мне гренок, Викерс! – О нет, – ответила бедная миссис Викерс, чья игривость несколько поумерилась за эти шесть лет. – Напротив, я буду очень рада. Это такое ужасное место! Конечно, для Джона долг превыше всего. А какой здесь ветер! Дорогой мистер Фрер, вы даже не представляете! Я хотела отправить Сильвию в Хобарт-Таун, но Джон не отпустил.

– Кстати, как поживает мисс Сильвия? – спросил Фрер тоном снисходительности, каким всегда говорят о детях подобные люди.

– К сожалению, неважно, – отозвался Викерс – Она очень одинока. Здесь нет детей ее возраста, кроме дочери лоцмана, но не с ней же дружить моей дочке. Я не хотел оставлять ее в городе, и потому мне самому приходится всему ее обучать.

– Хм, да… Но с вами, кажется, была гувернантка или бонна? – спросил Фрер, уставившись в свою чашку. – Эта барышня… Помните, как ее звали?

– Сара Пэрфой, – ответила миссис Викерс, погрустнев. – Ах, бедняжка. Печальная история.

– Да неужели? – Глаза Фрера блеснули. – Если вы помните, я вскоре уехал, после суда над