— Садитесь, гости дорогие, угощайтесь Божьими дарами.

В тот вечер они так и не вышли на озеро с удочками. Чарка за чаркой, и все по важному поводу. Оглянуться не успели — ночь на дворе. Зато на рассвете отвели душу. Как ни горел желанием Богдан послушать подробный рассказ Хлопка, но шел такой клев, особенно сиги и окуни, что не до разговоров. Азарт все отодвинул на обочину.

Вот сбит первый пыл. Можно более старательно насаживать на крючок опарышей и слушать.

— Отчаялся было я. Десятка два деревень и сел объехал — пусто. Наобещал, ругаю себя, будто имел уже нужное в руках. На постоялых дворах исподволь заводил разговоры — тоже без всякого толку. А потом получилось походя, без моей наводки. Мужики, в извоз направившиеся, сокрушаются, у самовара сидючи: не ладно, мол, общество поступило, определив сиротинушку бедной старушонке и пожадничав со средствами на уход и пропитание. Дитя, мол, малое, за ним ловкий пригляд нужен, а не старушечья немощь. Другой тоже вздыхает. Дескать, пригож мальчонка, глаз не отведешь. Обещает, воротившись, взять в свою семью. Не объест, мол. Вызнал я из какого села мужички, и едва забрезжило — в седло. Не припоздниться бы, думал, не случилось бы что с мальчонком. Старуха-то, как я понял, дряхлая.

— Повела у тебя, — прервал Хлопка Бельский. — Крупная, должно.

— Вижу. Сейчас-сейчас, Есть!

Ловко подсек, и удилище согнулось дугой.

— Ого. Только не спеши, не сорвалась бы с крючка. Давай подводи под подсачик. Подводи, подводи. Вот так. Ишь ты, фунтов на пять!

— Да, увесист.

Облапив за жабры сига, Хлопко принялся вызволять крючок, сам же продолжил рассказ, словно не прерывал его.

— Прискакал. Спросил про старушку. Показали. Убогая избушка. Скособоченная. Я ей о ребенке, она — ни в какую. Опора, мол, моя на старости лет. Хотел сказать, что на ноги как следует сиротка не успеет встать, как ты Богу душу отдашь, тогда бы обидел ее и все испортил. Повел так разговор, чтобы разжалобить. Живем, дескать, с женой в полном достатке, а детишек нет и нет. Усыновить, мол, хочу. Опорой же на твою старость вот это, и горсть серебра на стол. Загорелись глаза. Всю жизнь, должно быть, не видывала столько денег. Укутал я мальца во что нашлось и — в седло. Никто не ведает, откуда я приехал и куда уехал. Вот так все легко вышло. На обратном пути в постоялых дворах не останавливался, только в домах, где молодые хозяйки. Так вот и довез. Исхудал он, верно. И до того не в теле был, а за дорогу вовсе отощал. Оттого я не сразу к тебе поскакал. Подождал, пока уверенность наступит, что все в порядке с мальцом. При добром пригляде мясо на кости быстро нарастет. А пригож, пострел. Загляденье. Волосенки в завитках. Плохо одно: не узнал я, кто отец и мать. Может, нагулянный, со стыда покончившей с собой, может, родители по несчастью какому оба скончались враз.

— Не велик грех, воевода. Будут у него новые родители. И не только мать, но и мамки с няньками. В царской неге станет расти до поры до времени, да и потом не окажется он вышвырнутым.

— Если прежде того не прикончат его, — пророчески изрек Хлопко, и Богдан еще раз убедился, насколько проницателен его верный слуга.

Еще добрых полчаса тешили они себя, не выпуская из рук удочек, но клев все заметнее затухал, поклевки стали редкими и вялыми настолько, что не всякий раз удавалось подсечь рыбу — все это сбивало азарт, и вот Бельский махнул рукой.

— Довольно. Отвели душу. Сматываем удочки.

— Верно. Меру нужно знать, — и спросил: — Мне теперь с Отрепьевыми разговоры разговаривать?

— Да. Отдохни день-другой и — в путь.

— Разве я не отдохнул? Цельный день вольность душе. Завтра утром подамся. Нечего тут глаза мозолить.

— Пожалуй, ты прав. Отказа, думаешь, не будет?

— Не должно быть. По старой дружбе не сможет отказать.

— Не скупись с приданым. Что определит, то и пообещай. Любую сумму выделю. Если земли пожелает, соглашусь и на это. Наделю в любом из моих имений. Не скаредно.

Через пару дней после отъезда Хлопка в детинец Дмитрова въехал поезд царицы с царевичем. Впереди полусотня детей боярских на буланых конях, за ними возок царевича, запряженный тройкой саврасых. Возок просторный, рассчитанный и на двух мамок; за царевичем — возок Марии Нагой, тоже довольно просторный, а между этими возками, чуть правее их, ехал верхом Афанасий Нагой с мечом на поясе; за возком царицы — сотня конных стрельцов; замыкали поезд две дюжины пароконок, на каждой из которых вместе с возницами восседали по двое стрельцов; еще две дюжины стрельцов ехали позади обоза.

Богдан встретил царских особ поясным поклоном, а вся дворня, собранная им во дворе, склонилась до земли.

— Все готово, царица, для отдыха вашего.

— Путь от Лавры пустяшный, — ответил за нее Афанасий Нагой. — Царевич не утомлен, поэтому мы здесь только переночуем.

— Воля ваша. В Дубне тоже есть приличные хоромы.

Слуги, милостиво отпущенные, потрусили исполнять каждый свой урок. Афанасий же спросил Бельского:

— Ну, как?

— Все в порядке. Поговорим позже. В полном уединении.

После ужина они пошли, чтобы проверить, как устроены караулы, есть ли резерв в полной готовности, вот тогда и рассказал Богдан Афанасию Нагому обо всем, не утаивши ни одной мелочи. Не назвал только фамилии тех, кто возьмет на воспитание царевича, и Афанасий поинтересовался:

— Родовита ли семья? Знаема ли фамилия?

— Выбор пал на двоих. С кем дело сладится, узнаем в моем поместье. Теперь же не станем опережать события. Пошли почивать. Отдых перед завтрашней дорогой лишним не станет. Бог даст, все пойдет своим чередом.

И в самом деле, все сложилось как нельзя лучше. До усадьбы Богдана доехали без осложнений. Приготовленные терема царице понравились, и она согласилась пожить здесь с недельку. Мамки, приставленные к царевичу Дмитрию из московской дворни, с радостью согласились возвратиться в дома свои, к мужьям и детям, но все едва не испортила сама Мария Нагая. Когда Богдан и Афанасий Нагой объявили ей, что на следующее утро московские мамки отправятся в обратный путь, тут же увозят и Дмитрия, подменив его другим мальчиком, кого и примут новые мамки из слуг Бельского, Мария зашлась в слезах. И попросила жалобно, глотая слезы:

— Ну, недельку еще, пока мы здесь.

— Нет. Все подготовлено на завтрашнее утро. Одни мамки уезжают, другие приходят сразу же, как ребенок проснется.

— Но могу же я проститься со своим сыном? — всхлипывая, настаивала Мария. — Я же — мать ему.

— Не можешь, если хочешь своему сыну счастья и долгой жизни на царском троне.

— Какая мать не желает счастья сыну и долголетия, но какая мать расстанется с ребенком своим, не благословив его в неведомый путь?

Никакие доводы не действовали. Мария Нагая стояла на своем. А время шло. Слишком долго оставались они наедине с царицей, и об этом наверняка станет известно Годунову: мамки, им приставленные, что совершенно ясно, все видят, все замечают. Один небрежный шаг и — печальный конец, если не трагический.

Богдан решился на крайность:

— Мое условие такое: сегодня, перед сном, ты, царица, благословишь сына на сон грядущий, как делала это всегда. Никаких лишних слов, ни даже вздоха. Завтра утром, придя к подменившему Дмитрия ребенку, поведешь себя тоже так, словно ничего не случилось. Если все это не будет исполнено, я отказываюсь иметь с вами дело. Если мать хочет скорой смерти сыну от подосланного убийцы, какого ляда