рельсов, так же как в стужу тридцатого года по дороге в Риддер, но здесь пассажиры выходили не собирать дрова, а погулять, пособирать цветы и полюбоваться стремительным бегом реки. Общими усилиями вагончики так же ставились на рельсы, раздавался сиплый гудок, поезд трогался, пассажиры, не торопясь, шли рядом, спокойно взбираясь на ходу в вагоны.

Наконец мы прибыли на место. И то, что я увидела здесь, действительно превзошло все мои ожидания.

Обогатительная фабрика, окруженная горами и мощной растительностью, была расположена в великолепной, живописной горной долине на берегу реки Тетюхе. Рудник находился еще выше в горах и вечером при закате солнца, когда долина быстро погружалась во тьму, наверху на руднике еще долго наслаждались ярко-багряным закатом солнца, и мы часто поднимались вверх к руднику, чтобы полюбоваться этим сказочно красивым солнечным закатом.

Меня поселили в замечательном двухсемейном, полностью меблированном английском коттедже. Гостиная, столовая, спальня, кухня с холодной и горячей водой, с запущенным теннисным кортом во дворе. Из моих окон, утопавших в зелени кустов, слышался веселый шум реки. На заброшенных клумбах вокруг коттеджа цвели необыкновенно красивые цветы.

После пяти лет тяжелых студенческих скитаний по чужим тесным — не квартирам, а комнатам — моих знакомых и малюсеньким каютам нашего общежития это была царская роскошь. Англичанам, видно, здесь в этой красивой, живописной долине жилось не так плохо. Концессионеры умели на широкую ногу хищнически эксплуатировать эти богатейшие рудные месторождения. Они снимали сливки с этих богатейших предприятий (как я узнала потом) и отправляли в отходы так называемые «хвосты», материал с таким высоким содержанием полезного металла, что его экономически выгодно было вновь пустить во флотацию.

Это предприятие уже несколько месяцев работало не на полную мощность. На одной из крупных дробилок износился конус, на который уже давно был отправлен заказ. И когда нам сообщили, что конус прибыл, радости нашей не было предела, мы готовы были целовать его. Но как только начался монтаж, мы пришли в ужас — его габариты были больше требуемого. Целую неделю, днем и ночью, рабочие точили и подгоняли конус по размеру. Я не знаю, может ли кто-нибудь представить себе эту каторжную работу.

Через неделю или две на моих глазах разорвало главный конвейер. Конвейер дошел до такого состояния, что не поддавался никакому ремонту. На складе не только нового конвейера, но даже ремней для сшивания не оказалось, и заводу грозила остановка на долгое время. Кто виноват, кого привлекут к ответственности, за головотяпство или за вредительство?

Старик-мастер вошел ко мне и сокрушенно сказал:

— Вот так всегда, вы-то еще не привыкли, а мы уж сколько времени так работаем. Вот когда концессия была, так оборудование эксплуатировалось столько времени, сколько требовалось по паспорту. Когда я видел, как меняют вполне крепкий конвейер на новый, и спрашивал зачем это делают, то получал ответ: «Авария будет стоить дороже».

Глядя на оборванный конвейер, на котором как говорится, не было живого места, на котором можно было бы заплату поставить, нельзя было не поверить мастеру.

А сейчас все мотались, беспомощно разводя руками, в поисках этого злополучного, «вылитого из золота» конвейера. И действительно, в эту минуту он был дороже золотого. А что если завод простоит не сутки, а больше, то во сколько тогда обойдется такой ремень?

Выслушав мастера, я быстро сообразила: а что если поискать среди заброшенного оборудования, может быть, на каком-либо складе найдется старый, давно выброшенный конвейерный ремень?

Мне повезло, очень повезло, на одном из заброшенных складов, куда и в голову никому не пришло бы заглянуть, я нашла старый, заброшенный концессионерами ремень. Все радовались, как дети, меня чуть не задушили от радости.

И опять мастер, проработавший много лет на этом предприятии, сокрушенно вздыхая, сказал:

— Вот когда концессия была, этот конвейер привезли бы из Японии через пару часов, и завод не простоял бы ни секунды.

Невольно хотелось спросить: «Откуда и зачем столько головотяпства? Почему из-за какого то грошового конвейера должно простаивать предприятие?»

Это тоже, я считала, был один из излюбленных методов саботажа, так у нас было принято, почти как правило: на одних предприятиях лежали завалы ненужного оборудования и запасных частей, а в то же время от недостатка того же оборудования и отсутствия необходимых запасных частей могли простаивать другие предприятия, нанося многотысячные убытки стране.

Директора таких заводов с «затоварившимся» оборудованием и запасными частями научились вступать в сделки с директорами тех предприятий, которые нуждались в этом оборудовании, получались в каком-то роде взятки: «Ты мне сделай вот это, тогда получишь у меня то, что тебе нужно» или жди, пока, пройдя многочисленные инстанции, получишь на свою заявку ответ: «Таких запасных частей нет». Такие истории можно было услышать очень часто.

Я с большим энтузиазмом взялась за работу, организовала лабораторию для проверки результатов работы по часам, и готова была чуть ли не ночевать на предприятии.

Никаких развлечений здесь не было. Был, правда, один клуб, на дверях которого вечно висел замок, и открывали его, когда нужно было провести какое-либо срочное собрание или какой-либо общественно- показательный суд.

Народ от скуки не знал, куда себя деть, поэтому вечерами все шли в единственное место развлечения — рабочую столовую.

Это небольшое уютное здание с отдельной комнаткой для инженерно-технического персонала вечером превращалось в коммерческий ресторан, своего рода вечерний клуб. Накрывали столы белыми скатертями, ставили цветы и появлялись кое-какие блюда, которые никогда днем не подавались, и которые можно было получить за более высокую плату. Появлялись пианист и скрипач. Танцевать здесь можно было до утра.

Вино, почему-то, сюда в магазины привозили в бочках, и мы его покупали и приносили в ресторан в чайниках. Однажды забросили сюда и «Тройной одеколон», который расхватали в мгновение ока, и несколько дней все благоухали. Питание здесь было не в пример всем остальным предприятиям намного лучше, но меня больше всего поражало, что в этом богатейшем рыбой крае рыбу к столу подавали очень редко.

А местные жители говорили, что когда огромные косяки кеты или иваси поднимались вверх по течению реки метать икру, можно палку поставить — стоять будет, или с одного берега на другой можно перейти пешком. А сколько ее погибало, тысячи тонн! А в столовых было пусто, и когда я спрашивала: «почему?», мне отвечали: «Очень просто, рыбоконсервные заводы программу не выполняют. Нет тары: бочек, стекла, соли, специй. И только после того как будет у них выполнена программа, они могут излишки передать в столовые на предприятия». Это тоже одно из тех же очередных «головотяпств». У меня даже начало все больше и больше закрадываться чувство, как будто кто-то умышленно это делает, вопреки всякому здравому смыслу.

И было обидно слушать, как рабочие грустно делились со мной воспоминаниями из своего житья- бытья.

— Вот я приехал сюда, как только концессия открылась, — рассказывал старый мастер завода. — Детишек ни много ни мало — пятеро, мне сразу дали материал на постройку дома, я вон какую домину отмахал… Прихожу как-то в контору на завод грустный, а управляющий спрашивает: «Что с тобой?» — «Да вот, — говорю, — детворы бог послал пятерку, а коровы-то нет, малы все, молока бы им надо». Вечером вызывает меня в контору: «Вот тебе деньги на корову». Я обрадовался страсть как… «Тебе ведь и сарай нужен, возьми, сколько нужно, материала на сарай, да и сена. Отработаешь!» Вот я и вкалывал. А сейчас дырки заделать в сарае прошу немного досок, не дают. Кругом тайга, а дерево, значит, «дефицитный