Москвы, которую они собирались захватить к зиме, сколько деморализация населения.

Утром, после того как прозвучал «отбой», я спустилась во двор. Навстречу мне шел порядочно заспанный старичок.

— Вы откуда? — здороваясь с ним, спросила я.

— Из своего индивидуального бомбоубежища, — гордо ответил он, указав на пустую канализационную трубу, валявшуюся во дворе.

— Ну, ловко вы устроились — заметила я.

— А вот вы сами посудите, я всегда верил в судьбу, а какая она у меня, от чего я должен умереть, мне еще никто не сказал. Вдруг я должен погибнуть от бомбы? Она и свалится на этот дом в поисках меня. А там соберется народ из пяти корпусов — сотни людей, и все сразу погибнут, всех похоронят из-за меня. А так я спокоен, я один, и если бомба упадет, то меня одного и убьет — потеря не велика. Я вам нужен? Так вот я здесь посреди двора, в трубе. Вы не смейтесь. Советую и вам моему примеру последовать. Кстати, рядом еще две трубы не заняты.

— Спасибо, Иван Николаевич, но я ведь каждую ночь на крыше.

— Так вы уж, коль будете с крыши сбрасывать «бомбочки», так учтите, что в трубе лежу я. Ведь бомба-то дура, куда ей падать, не знает… Ты вот на крыше дежуришь, видела, как из окон домов и всяких других мест сигнальные ракеты немцам подают. Вон, возле «Госзнака», возле Чернышевских казарм, возле обозного завода — разве когда-либо можно было думать, чтобы свой народ сигналы немцам давал! Жизнь моя, слава богу, к концу подходит, три войны прожил, сам на войне был, а такого не видал, срам всем, и на наши седые головы срам ляжет.

— Всякий народ есть, и их найдут, — заметила я.

— Да разве я о том? Ведь найти-то их — плевое дело, а не их, так других загребут. Ведь это же и до войны было. Я-то про другое говорю, чтобы эту сволочь Гитлера предпочитали, позор. Ведь немцы на Украине уже под Киевом, у дверей Ленинграда, почти под Москвой, а колхозницы хлеб-соль своим будущим поработителям выносят.

Война, хаос, неразбериха — у всех накопилось так много, что люди, несмотря ни на что, несмело, робко, с поправками, потихоньку говорили. Никто еще не знал, что ждет их по ту сторону, но свое, при ненавистном Сталине, многие считали настолько жестоким и бесправным, что казалось, хуже этого и придумать уж ничего нельзя.

Вечером к нам зашли Сеня и Боря.

— Ну, как дела? А где Кирилл? Мы решили, что надо скорее эвакуироваться, и думаем, что лучше всем вместе.

— Кирилл на военном положении, в наркомате, я почти две недели его не видела.

— А как к нему пробраться? Как к нему дозвониться? Телефоны не работают. Ведь он нам может помочь.

— А вы зайдите в наркомат, — посоветовала я.

— Ну хорошо, мы так и сделаем. А тебе ведь тоже надо уезжать?

— Надо. Я ведь не одна, нас четверо, денег нет, жду, как только получим жалованье, куда-нибудь отправлюсь.

— Да кто их имеет, у нас тоже денег нет. Деньги нужно сделать.

— Ты знаешь, Николай Селиверстов — это наш общий друг и самый близкий друг Кирилла — строитель Норильского никеледобывающего комбината пишет, заработал 33 тысячи, все деньги на сберкнижке, на руки выдают 300 рублей в месяц, в Москву приехать — денег нет.

— Так он же 10 лет проживет безбедно, — рассмеялась я.

— Ну, вот что, — заявил Сеня после ужина и чая. — Ты завтра встретишься с Борисом, и вместе приедете в наркомат вооружения, я там уже кое-какую почву подготовил. Может быть, и вас сумею устроить.

Рано утром, обходя на улицах осколки разбитого стекла после ночной бомбежки, мы с Борей пришли в наркомат вооружения, одно из лучших зданий, выстроенных за последние годы.

Несмотря на раннее время, солнце припекало уже основательно, предвещая сильную жару весь день с грозой к вечеру.

Нас встретил Сеня.

— Я уже позвонил и заказал себе пропуск. Вы здесь подождите, а я поднимусь наверх и попрошу, чтобы и вас пропустили.

Пока мы сидели в переполненной приемной наркомата, я от скуки начала считать присутствующих. Насчитала почти 70 человек, все здоровые, молодые, все с успехом могли бы быть на фронте вместо малолетних ополченцев и немощных стариков. Надоело считать, все бегали, суетились, у внутренних телефонов толпились очереди. Каждый звонил по личному вопросу. Наконец выскочил Сеня:

— Великолепные дела, я получил командировку в Челябинскую область и тысячу рублей командировочных. Вам пропуск заказан, завтра же все сделают, а сегодня запарились там все. А теперь айда в наркомат авиационной промышленности, у меня там тоже есть зацепка.

Солнце жгло уже невыносимо, с утра мы ничего не ели, есть не хотелось, хотелось пить. Недалеко от наркомата увидели тележку, на ней черным по белому написано: «Эскимо».

Обрадовались — хорошо в жару холодненькое.

— Купим, — предложил Боря.

— Конечно, — ответили мы, — что за вопрос. Мороженое — четыре порции, — скомандовал Борис.

— Нету, — не глядя на нас, ответил продавец.

— Воды холодной? — уже упавшим голосом спросил Боря.

— Нету.

— Так какого черта ты таскаешь эту телегу? — взревели мы все.

— Да вот, ежели теплой, так, пожалуйста, — открыв крышку мороженицы, он достал нам бутылку.

— Да кто же в этакую жару теплую пьет? Ты бы уж лучше чай возил с собой, — не унимался Борис.

— Война, — сокрушено ответил продавец.

«Освежаясь» теплой водой, Сеня предложил:

— Хотите военный анекдот послушать?

— Давай, валяй, — поддержали мы.

— Приходит пассажир на вокзал у нас и спрашивает: «Когда поезд прибудет?» Начальник посмотрел, подумал и ответил: «Через час, через два, а может быть, вечером». «Это почему же так?» — возмутился пассажир. «Война», — сокрушенно ответил начальник станции и закрыл окошечко. Приходит пассажир на вокзал в Европе и спрашивает: «Когда прибудет поезд?» «В 12 часов 35 минут 42 секунды». Удивился пассажир: «Это к чему же такая точность?» «Война», — ответил возмущенный начальник и закрыл окошечко. Вот и все… Чего же вы не смеетесь? — обиделся Сеня.

— Чего же над собой смеяться. Грустно, а не смешно.

— Спасибо за прохладу, — крикнули мы на прощание деду и пошли дальше.

— Да я же что… Я бы рад… — бормотал старик.

Наконец мы в бюро пропусков наркомата авиационной промышленности. Здесь тоже битком набито