знал, что «они» — это вражеская армия, что это немцы.

В первую ночь наши зенитки трещали по вражеским самолетам без умолку. А во вторую ночь хранили гробовое молчание, приводя всех в недоумение, еще больше увеличивая страх и панику, и мы решили: так как нужного эффекта они все равно не добились, то сбивать бомбовоз над городом просто неблагоразумно. Но на самом деле оказалось, что зенитки были установлены на самых важных пунктах, на больших домах, как наиболее удобных для наблюдения, вокруг заводских корпусов и военных казарм, то есть там, где они должны были охранять предприятия и другие объекты. А на поверку оказалось, что они вовсе не были опасны для бомбардировщиков как заградительная оборона, а наоборот, стали хорошей мишенью, и в первую же ночь на эти места, с дьявольской точностью, посыпались бомбы. Зенитки просто начали снимать с жилых домов и предприятий и вывозить за город. Решено было усилить также противовоздушную оборонительную линию на подступах к Москве. Это нужно было, по-видимому, сделать с самого начала.

И так пошло и дальше. Как только сумерки в доме сгущались, надвигалось время бомбежки. Немцы бомбили с прославленной немецкой пунктуальностью, начинали вечером в 9. 45 и до утра, днем между 5-ю и 7-ю часами. А если опаздывали минут на 20, выбрасывали издевательские листовки «Извините за опоздание. По вашим законам нас следует отдать под суд с вычетом из зарплаты 20 %».

Это была насмешка над нашим вышедшим недавно постановлением по борьбе с систематическими опозданиями.

Один рабочий, подняв брошенную листовку с извинениями за опоздание, заявил:

— Вишь ты, чертяки, под суд надо отдать за опоздание — ловко придумали, нашими законами да по нам и лупят. Вот я опоздал на 22 минуты, трамвай сломался. Пока его оттащили, пока дорогу освободили, время и ушло, приехал на свой завод, а ехать туда далеко, так и запоздал на 22 минуты. Меня в суд и 6 месяцев 25 % высчитывали — так я и трамвай проклял, и всю свою жизнь. Вот «он» нас и хлещет нашими законами: «Извините, опоздал на 20 минут». Позже может и убьет, но убьет, значит, на 20 минут позже. Такая вот она теперь жизнь — ничего не стоит.

К соседям приехал родственник из Можайска, (это куда наши умники детей эвакуировали). Рассказывал:

— «Они» под Можайском, прежде чем бомбить, тоже сбросили листовки: «Мы бомбить будем военные объекты и армию, а населению предлагаем уйти в лес. Мы идем освободить вас от тирании, которую вы терпели долгие годы». И бомбили так, что мы еле живы остались.

Вечером, подымаясь к себе наверх, я встретила несколько женщин с детьми, с чемоданчиками и подушками, направлявшихся в бомбоубежище.

— Да вы что, может быть, сегодня и налета не будет, а вы уже вниз идете?

— Да что же делать? Дома жутко, а спускаться все равно придется. А потом и присесть негде будет. Мы спустимся в наш подвальный этаж, а в бомбоубежище не пойдем, здесь хоть под своей крышей.

Вдруг завыла сирена. Мимо нас проскочил ребенок и стрелой помчался вниз, а сверху раздавался голос моей матери:

— Володюшка, Володя! Подожди, не беги!

Я бросилась вниз за своим Володенькой, но он уже был во дворе и метался из стороны в сторону. Мой сын бежал в дом напротив. Увидев меня, он, дрожа всем тельцем, обвил мою шею и зашептал:

— Ты видела, мамочка, бомбу, большая и вся горит. А если она упадет? — и он тащил меня подальше от двери в темный угол.

Мне стало больно, ведь тот страх и ужас, который вызывает у детей бомбежка, они запомнят на всю жизнь. Надо скорее уезжать, — решила я.

Улучив минутку затишья, я схватила моего маленького сына и вернулась в подвал своего дома, где сидела мама с Лялей на руках в кругу соседок. Мама моя была удивительный человек, ее все соседки очень любили, она могла примирить непримиримое, успокоить тогда, когда жизнь казалась беспросветной, ее очень любили все мои подруги за ее спокойную тихую мудрость.

Зенитки неистово трещали, стараясь попасть в повисший в воздухе парашют с осветительной ракетой, освещавшей все кругом ярким синеватомертвым цветом молнии. Этот зловещий цвет леденил душу, а немецкие самолеты уже начали бросать свой смертоносный груз.

Мне часто приходилось дежурить на крыше. Оставив детей с мамой, я поднималась на крышу. Было страшно, замирало сердце, когда в ночной темноте с невероятной быстротой и жутким ревом начинали приближаться вражеские самолеты. И каждый раз, когда этот гул приближался, я думала, не этот ли самолет несет нам разрушения, пожары, смерть. Но бомбардировщики, пролетев над нашей головой и сбросив свой смертельный груз где-то недалеко, улетали, а за ними надвигалась уже другая волна. И так волна за волной бомбежка продолжалась до самого рассвета.

Бомбежки ночью — это захватывающее зрелище.

Зловещий гул самолетов, громовые разрывы бомб. Висящие в воздухе мигающие осветительные ракеты. Разноцветные сверкающие трассирующие пули и синевато-серебристые полосы прожекторов, которые то скрещивались, то расходились во все стороны, ощупывая небо в попытке захватить в свои клещи вражеский самолет, и метание попавшего в скрещенный свет прожекторов вражеского самолета, старавшегося вырваться и скрыться в ночной тьме. Все это представляло потрясающе жуткую и захватывающую картину.

На всех крышах дежурили женщины. В нашей обязанности было, как только упадет бомба, немедленно схватить ее щипцами за хвостовое оперение, швырнуть вниз на улицу, сбросить в бочку с водой или засыпать песком, вообще, сделать все, что возможно, чтобы немедленно локализовать ее.

Во всех домах и квартирах, как внутри, так и снаружи, следовало иметь посуду, наполненную водой и песком, надо было также поставить бочки с водой и ящики с песком на лестничных клетках и, первым делом, на крыше. Это уже входило в обязанность домоуправления. Но таскать песок на все этажи, а нам на шестой этаж, все-таки пришлось терпеливым женщинам. Московские лифты почти никогда не действовали, даже до войны. Люди уже настолько привыкли к этому, что перестали обращать на них внимание.

Я, например, с 39-го года жила на шестом этаже, и ни разу не смогла воспользоваться лифтом. Он никогда не действовал, его просто загнали на шестой этаж, там он и простоял до нашего отъезда в 44-м году.

А когда грянула война, все уже перестали даже думать о лифте. Песок, воду, дрова таскали на себе. Бочки, установленные на лестничных клетках и на крыше, оказались «бездонными», то есть настолько неприспособленны были к содержанию жидкости, что буквально высыхали на наших глазах. Заменить их было нечем. Так мы и дежурили, надеясь на песок и нашу «ловкость».

Смешно и грустно было смотреть на эти домашние средства противовоздушной обороны.

Воздушных заградительных аэростатов вокруг Москвы вначале тоже не было. Это позволяло пикирующим бомбардировщикам — немецким «Мессершмиттам», которые в то время были загадкой для населения, почти беспрепятственно летать над городом, наводя ужас на население.

В период «дружбы» с Германией о пикирующих бомбардировщиках наши газеты писали с восхищением, как о немецком «чуде», которое наводило ужас на европейские страны. Но когда эти же «чудеса» немцы так же хладнокровно, как над Францией, Англией и другими странами, стали проделывать над нашей страной, наши корреспонденты быстро излечились от своего восторга.

«Бомбочки», действительно, сыпались на наши крыши, как спички из спичечной коробки, но все, или почти все, были мелкие, зажигательные. Видно, в планы наших врагов входило не столько разрушение