Владимир Васильевич осторожно раздвинул наваленную сверху груду одежды и выглянул в комнату. В постели, под одеялом, под всеми пальто и ватниками, которые он с вечера натащил на себя, было почти тепло, а снаружи в комнате царил лютый арктический холод. Однако пришлось вставать, впереди был еще один день, еще один страшный день ленинградской блокады.

Он выбрался из кровати, проковылял к железной печурке, разжег заготовленные с вечера щепки, поставил на буржуйку кружку. Вода в ней замерзла за ночь, но это не страшно, скоро она растает, согреется, и он сможет напиться кипятку…

Вдруг в душе шевельнулась неожиданная радость: ведь он сегодня будет работать, займется единственно любимым делом – рисованием… Его включили в бригаду художников, которая зарисовывает для будущего, для потомков ранения Эрмитажа…

Владимир Васильевич съел половину хлебного пайка, выпил кружку кипятку, надел на себя все теплое, что нашлось в доме, перепоясался узким ремешком и вышел из дому, опираясь на палку. Без палки он сейчас не сделал бы и десяти шагов – от голодной слабости его шатало, любой порыв ветра мог свалить его с ног.

За спиной у него был рюкзак, в нем – две квадратные фанерки, бумага, карандаши, коробочка с прессованным углем.

Дорога предстояла долгая – с Выборгской стороны до Эрмитажа…

Первая часть пути далась ему сравнительно легко.

Владимир Васильевич подошел к Литейному мосту, остановился, чтобы перевести дыхание, огляделся по сторонам.

По мосту ползут сгорбленные одинокие фигуры, как и он, опирающиеся на палки. Кто-то тащит санки, кто-то, как и Владимир Васильевич, остановился передохнуть. Кто-то сидит на снегу – неизвестно, встанет ли снова…

День стоит яркий, солнечный, слепящий, как будто природа насмехается над измученными, голодными людьми, показывает им всю меру своего равнодушия: вы умрете от истощения, а зимнее солнце будет все так же ослепительно сиять с ледяного небосвода, светить на ваши скрюченные, окоченевшие трупы…

Заканчивается самая страшная блокадная зима, скоро наступит весна сорок второго года, но многие ли ленинградцы доживут до этой весны?

По сверкающему льду Невы во всех направлениях протоптаны тропинки, словно цепочки птичьих следов исчеркали ледяной простор, исписали его своими посланиями. По этим тропинкам плетутся такие же одинокие черные фигурки…

Владимир Васильевич перешел Неву, добрался до Летнего сада. Сад поредел, многие деревья вырублены на дрова. Непривычная прозрачность сада странным образом идет ему, придает строгую лаконичную красоту. Знаменитая решетка цела, но будочек, в которых зимуют статуи, нет на привычных местах.

Сил все меньше, все чаще приходится останавливаться, присаживаться на ступени у мостов, на каменные выступы возле подворотен.

Еще немного…

Вот и Зимняя канавка, Эрмитаж… Дошел!

Возле малого подъезда Владимира Васильевича встречает сотрудница музея. По лестнице, которая кажется непривычно крутой, они поднимаются в бельэтаж.

Пустые, местами разрушенные залы Эрмитажа кажутся неправдоподобно огромными и прекрасными. Мрамор и позолота стен покрыты слоем сверкающей изморози, кристаллами инея, как будто мороз решил внести свою лепту в эту фантастическую, неправдоподобную красоту.

Для довершения нереальности картины все помещения уставлены странными белыми колпаками, похожими на раскрытые зонтики. Это асбестовые колпаки для тушения зажигательных бомб. Рядом с ними – мешки с песком на случай пожара. Под разбитыми окнами – огромные сугробы. Кое-где еще уцелели великолепные розоватые и сиреневые стекла восемнадцатого века, местами их уже заменили огромные листы фанеры и деревянные щиты. Вытекшая из бака вода ледяным озером замерзла на бесценном паркете, и в этом озере отражается великолепие живописного плафона.

Владимир Васильевич плетется по бесконечным музейным анфиладам, хрустя битыми стеклами. В залах царит мороз, в проемы окон врывается ледяной ветер, бросает в лицо горсти колючей крупы. Кое-где на полу валяются сорвавшиеся с потолка огромные люстры.

Наконец Владимир Васильевич выбирает сегодняшний объект, усаживается на ящик с песком и начинает работать.

Работа идет медленно и трудно, пальцы, скрюченные от голода и холода, с трудом удерживают карандаш или уголек, их то и дело приходится отогревать за пазухой.

Сегодня он выбирает рыцарский зал.

Фигуры рыцарей и коней, без доспехов и оружия, обтянутые протертой, местами порванной замшей, беспомощные и уязвимые, кажутся такими же дистрофиками, как он сам, как прикрепленная к нему изможденная музейная сотрудница, как остальные жители окруженного города.

Художник внимательно вглядывается в глубину анфилады, чтобы запомнить всю эту пугающую, ледяную красоту и точно передать ее на бумаге…

Эрмитажная сотрудница что-то говорит и медленно, с трудом переставляя ноги, выходит из зала. Он почти не замечает ее исчезновения, используя падающий в разбитые окна свет, пытается передать на холсте трагический колорит увиденного.

В какой-то момент замерзшие пальцы разжимаются, не удержав уголь. Черная палочка с сухим стуком падает на пол и катится по обледенелому паркету.

Владимир Васильевич с трудом поднимается со своего ящика, делает несколько шагов, наклоняется, шарит по полу руками.

Вместо уголька в его руку попадает что-то другое – маленький металлический предмет. По необъяснимой причине он кажется не обжигающе холодным, как всякий металл на морозе, а странно теплым, как живая человеческая рука.

Художник подносит ладонь к глазам, удивленно разглядывает свою находку.

Это кольцо. Необычное, очень красивое кольцо из странного серебристого металла. Маленький гибкий зверек свернулся кольцом, острая мордочка касается кончика хвоста… пожалуй, это гибкая ящерка… крошечные глаза смотрят упорно и подозрительно…

Впрочем, эта находка мало его интересует.

Нужно завершить сегодняшнюю работу, пока еще не стемнело, пока приставленная к нему сотрудница Эрмитажа не взбунтовалась, не погнала его прочь из музея…

А кстати, где она?

Как вышла из зала, так и не появляется…

Владимир Васильевич машинально сует перстень в карман ватника, чтобы потом отдать его своей провожатой, и возвращается на свое рабочее место.

Отогрев руку за пазухой, снова берется за уголек, наносит штрих за штрихом на шершавый лист.

Рисунок постепенно подходит к концу, приобретает законченность и красоту. Кажется, ему сегодня удалось передать глубокий трагизм происходящего, удалось вложить в работу голод и холод, муки осажденного города и непреходящую красоту жизни…