Орлиным взором заметив собачку, Эльвира не преминула сделать замечание насчет того, что с собаками в медицинский центр нельзя. Девица тут же начала орать, что собака – дорогая, ценная, с тонкой и чувствительной психикой, не на улице же ее оставлять. Эльвира вошла в раж и высказалась в том смысле, что вообще не понимает, за каким чертом люди держат такое мелкое недоразумение и называют его собакой. Девица, совершенно справедливо обидевшись, обозвала Эльвиру нацисткой, собачка визгливо залаяла. Затем ее хозяйка выхватила у Ларисы бланки своих анализов и вылетела, крикнув на прощание, что ноги ее не будет больше в этой забегаловке. А собачка умудрилась напоследок цапнуть Эльвиру за палец – не больно, но унизительно.

Мерзкая баба тут же обратила свой гнев на Ларису, а та молчала, хоть очень хотелось сказать, что если бы сама Эльвира не влезла со своим неуместным замечанием, никакого скандала и не было бы. Но нельзя с Эльвирой ссориться, она главному врачу не то родственница дальняя, не то знакомая близкая, напоет ему в уши, и Ларису уволят. Жалко бросать такую работу – все-таки платят здесь прилично, не сравнить с участковой поликлиникой.

Через два часа холл опустел. Всегда так – к началу смены народ подходит, потом поток редеет, а после шести уже идут те, кто с работы. Лариса решила выпить чаю прямо за стойкой, посетителям все равно не видно, да и нет никого. А если кто войдет, она всегда успеет чашку в ящик убрать.

Снова под руку попался тот самый журнал с мамочкиной фотографией на обложке. Да, выглядит неплохо на самый пристрастный взгляд. Не зря, когда она снялась в фильме своего мужа, прочно прилепилось к ней прозвище «Русская Катрин Денев». Вроде и правда похожа немножко тогда была – прическу такую же сделала. Фильм хороший был, призов всяких наполучал на зарубежных фестивалях, мамочкин муж из подающего надежды стал знаменитым.

Отец Ларисин тогда тоже фильм снял, сумел как-то уговорить начальство на Ленфильме, чтобы денег выделили.

Только фильм тот даже на экраны не вышел, сразу его на полку положили. Усмотрели в нем политику и намек на призывы к свержению государственного строя – это бабушка так Ларисе из газеты зачитывала, по отцу врезали из всех стволов, да и выгнали на улицу с волчьим билетом.

Вот как раз недавно приходила к Ларисе журналистка одна. Еле пробилась, потому что Лариса с этой братией теперь и двух слов не скажет, надоели все. Так по телефону и сказала той даме – про мать говорить не буду.

А та как раз про отца интересовалась. Дескать, вытащили тот фильм с полки, специалисты, мол, и тогда говорили, что шедевр, новаторство и какие-то съемки замечательные. Ну, сейчас-то у нас все хорошо, что раньше было. А тогда отцу жизнь сломали. Да и не только ему.

Приехал отец к ним в Дружную Горку, Ларисе хоть семь лет было, а и то поняла, что плохо ему. А дед, не тем будь помянут, вместо того чтобы сына поддержать в трудную минуту, разорался, ногами топал – так, говорил, тебе и надо, ишь, вздумал поклеп снимать на Родину, что тебя вспоила-вскормила. Правильно, говорит, тебе по ушам надавали, может, мозги прочистят. Отец кричит ему, что тот обо всем только по газетам судит и дальше своего носа не видит. Дед аж задохнулся – вон из моего дома! Нет у меня сына! Ну, отец дверью хлопнул, да и уехал, даже с Ларисой и бабушкой не попрощался.

И пропал надолго, в Сибири где-то устроился в театр. Ну а деда через год инсульт хватил. Из больницы выписали – ходить не может, речь отнялась. Лариса помнит, как сидел дед в кресле у окна и все на улицу глядел. Кого уж там увидеть хотел – кто знает. А как умер он – их с бабушкой из дома в Дружной Горке сразу турнули. Другой директор приехал, дом-то заводской был, ведомственный.

Приехали в город, Лариса в третий класс пошла. Квартира запущенная, у бабушки пенсия крошечная, от отца ни слуху ни духу.

Жизнь тогда голодная была, тяжелая, сбережений от деда никаких не осталось. Вот тогда бабушка и обратилась к мамочке, написала ей письмо. А мамочка в то время в Штатах жила, у нас-то кино тогда не снимали, так что муж ее знаменитый в Голливуд подался вместе с семьей. И ответ пришел от мамочки не скоро. Ответ и сто долларов с оказией. А больше, писала, нету, потому что тут жизнь трудная, денег на ветер никто не бросает. В общем, понять дала, чтобы на нее не рассчитывали.

Лариса перевернула страницу. Ага, вот тут про Америку. И фотка семейная. Все четверо на берегу океана, а сзади яхты плавают. Выглядят вполне счастливо. Лариса вспомнила, как бабушка перешивала ей чужую одежду, как питались перед пенсией только хлебом и картошкой, и рассердилась на себя. Для чего купила журнал? Зачем в прошлом копаться? Было бы что вспоминать!

Вошел очередной посетитель, и Лариса обрадовалась ему, как родному.

Она вернулась домой совершенно без сил и легла спать, даже не поужинав. А утром, разбирая сумку, не нашла в ней тонометра.

Тонометр был дорогой, японский, Лариса всегда носила его с собой, когда ходила на уколы. Мало ли, больному плохо станет? Всегда нужно перед уколом давление померить.

И вот теперь тонометра в сумке не оказалось. Все ясно: она забыла его у Ильи Васильевича. Все из-за проклятой шкатулки – отвлеклась на нее и оставила тонометр на столе.

Она позвонила старику, но никто не брал трубку. Может, слишком рано, и он спит?

Потом навалились мелкие хозяйственные дела, потом Лариса пробежалась по магазинам, зашла в парикмахерскую и вспомнила про тонометр только на работе. И снова старик не ответил на ее звонок. Не слышит?

Посетители шли густо, так что позвонить Анне Павловне удалось только через три часа. И у нее тоже никто не взял трубку. Старуха-то, интересно, куда подевалась? Может, у них во всем доме телефон отключили?

И только вечером, перед уходом с работы, старуха наконец ответила.

– Анна Павловна, это Лариса! Что у вас случилось, я звоню Илье Васильевичу, а он трубку не берет!

– Как же он трубку возьмет, когда он умер, – будничным голосом ответила соседка.

– Ну надо же… – Лариса поймала себя на мысли, что ничуть не всполошилась, была уже готова к такой новости.

– Захожу я к обеду, – монотонно говорила Анна Павловна, – а он в постели лежит. Видно, ночью его смерть застигла, во сне. Ну, хоть не мучился… Вызвала я участкового да врачей, говорят – ждите. Полдня там и просидела, ожидаючи…

Лариса поняла, что разводить с ней беседы старуха не расположена, и скороговоркой поведала про тонометр.

– Ну, не знаю… – неохотно протянула Анна Павловна, – там милиция двери опечатала… У него же никого не было, квартира теперь государству отойдет…

– Как же мне быть? Тонометр дорогой, жаль его терять…

– Ладно, – очевидно, старуха вспомнила, сколько раз Лариса мерила ей давление этим самым тонометром, – если буду там, возьму уж… А ты звони завтра или лучше послезавтра…

Вот так вот, подумала Лариса, нажимая отбой, человек умер, и даже помянуть добрым словом его некому. Все-таки ужасная вещь – одинокая старость.

И тут же возникла в голове еще одна предательская мысль: ей, конечно, до старости еще далеко, но одиночество – вот оно, тут как тут. Никого у нее нет, ни единой живой души. Бабушка давно умерла, отец тоже, что касается мамочки и сестричек – они хуже чужих. А могли бы быть у Ларисы и сестры, и племянники – вон у старшей, Ксении, трое детей. И у младшей, Луши, девочка. Сестрички тоже в актрисы подались, только до матери им далеко. Она-то в свое время большой известности достигла, а эти все больше по сериалам отираются. Но зато в светской жизни они первые, таблоиды про них бесконечно пишут. Что там вчера говорила Анна Павловна? Подрались девочки на каком-то приеме из-за жениха? Ну, это вполне в их духе… Хотя, возможно, старуха и преувеличила.

– Лариса, ты что – ночевать здесь собралась? – недовольно буркнула Эльвира, бренча ключами. – Вечно копаешься! Если тебе спешить некуда, то меня дома семья ждет!

Последние слова были явно лишними, но Эльвира в своем репертуаре, вечно норовит гадость сказать. Лариса молча пожала плечами и вышла, не прощаясь.