Погасли шесть свечей, освещавшие молитву.

Лишь дым остался от них. Свет шел только от заупокойных свечей в память о наших братьях и сестрах, загубленных нечестивцами.

Я шел на этот свет, пока не достиг моего города. В Старом бейт-мидраше я увидел шамаша[55] Хаима[56], стоявшего на биме и перематывавшего свиток Торы перед специальным чтением на Новомесячье. У окна сидел сапожник Шалом[57] и читал 'Шевет Йеhуда'[58] .

Во рту его была трубка – в точности, как в дни моей юности, когда он сидел и читал ту же книгу и с той же трубкой, делавший 'пых-пых', хотя была она облезлая и пустая, без следов табака внутри.

Но, видно, эта трубка воскрешала у него вкус табака.

Сказал я ему: 'Слышал я, что вы поститесь в канун Новомесячья. Перед моим отъездом в Эрец- Исраэль такого обычая не было – просто читали молитву 'Малого Судного Дня' без всяких постов'.

Сказал Хаим Шалому: 'Ответь ему'.

Вытащил Шалом трубку изо рта и произнес: 'Так точно. Раньше молились и не постились, а сейчас постимся и не молимся. Почему? Нет у нас миньяна, ибо не осталось и десяти молящихся в городе'.

Сказал я им: 'Вы говорите, что не осталось и десяти молящихся? А остальные, кто не молится, – где они? Почему не видно в городе вообще ни души?'

Покачали оба головой и ответили: 'Было два погрома. После первого осталось несколько евреев, после второго – не осталось никого'.

Сказал я им: 'Позвольте спросить вас, вы говорите, что после последнего погрома не осталось в живых ни одного еврея во всем городе. А живы ли вы?'

Улыбнулся Хаим той особой улыбкой мертвеца, видящего, что его считают мёртвым.

Я ушел.

Увидел я группу спешащих куда-то калек.

Спросил последнего: 'Куда вы бежите?'

Указал он на кровоточащую рану и ответил: 'К нашему рабби'.

Спросил я: 'A кто он?'

Показал он на другую рану, улыбнулся и сказал имя. 'Две руки у человека, а бед еще больше', – повторил он имя еще раз.

Я удивился. Разве может такое быть, что этот гаон, поднявшийся в Эрец-Исраэль шесть или семь поколений назад, и похоронивший тело свое в земле святого города Цфат, вернулся в Галут?

Пойду посмотрю.

Я устремился за калеками и оказался перед тем праведником. Они начали жаловаться на свои горести и несчастья, переходящие из одного Галута в другой – и нет признака Избавления.

Вздохнул праведник и сказал: «Что я вам могу сказать, дети мои, кроме как 'Господь даст силу народу Своему, Господь благословит народ Свой миром'[59]».

Что он имел в виду?

Прежде, чем Господь благословит народ Свой миром – даст силу народу Своему – чтобы гоим опасались Народа Его и не воевали с Ним.

Решил я поведать об этом миру.

Подошел к умывальнику и ополоснул глаза. Увидел, что книга открыта предо мной и я все еще не закончил произносить 'Седер мицвот Ашем'[60]. Обратился вновь я к своей книге и, как и во все другие года в ночь Шавуот, прочитал 'Заповеди Ашема', написанные рабби Шломо, да упокоится душа его.

Вокруг никого из людей не было.

Я сидел один.

Сарай был прекрасен. Я смотрел на его стены, украшенные цветами.

Подул ветер, все пришло в легкое движение. Горели поминальные свечи.

Я сидел и читал святые слова, переданные поэту Местом, чтобы прославил тот заповеди, данные Народу Израиля.

И насколько же велика любовь поэтов Святости к Месту, вкладывающему в их уста подходящие слова для прославления Его законов и заповедей, с любовью нам переданных!

Открылись двери 'арон ha-кодеш' и увидел я: будто человек стоит, а голова его – меж двух свитков Торы.

И услышал я голос, исходящий оттуда, из кроны Древа Жизни[61]. Я склонился, не смея бросить взгляд туда. Посмотрел на свой молитвенник и увидел, как буквы голоса, идущего из кроны Древа Жизни, появляются на страницах. Буквы выстраиваются в слова заповедей Ашема, согласно порядку, определенному нашим учителем Шломо ибн Гвиролем, да упокоится душа его с миром.

А человек между свитками был похож на царя. Я весь сжался, пытаясь как бы исчезнуть, чтобы он не увидел меня. Ведь не может того быть, чтобы царь пришел в свою Страну и из всех рабов нашел только самого ничтожного.

Мои усилия были напрасны.

Я унизился, и он увидел меня.

Как я это понял? Он заговорил со мной.

Почему именно со мной? Не было здесь больше никого, кроме меня.

Не устами говорили мы. Мыслями обменивались.

Буквы складывались в слова, слова складывались в мысли. Их я помню дословно.

Вот слова, которые мы молча произнесли.

Спросил он: 'Что ты делаешь здесь один ночью?'

Ответил я: 'Разве не знает господин, что Шавуот сейчас и положено читать Тикун Лель Шавуот? Этим