в очаровательной, несмотря на тонкие, как бы подламывающиеся ноги, проститутке Нике, единственной, кто в трудную минуту приходит на помощь своей попавшей в беду тринадцатилетней соседке, ни тем более в Рае. Кто-то из критиков справедливо написал, что все люди в повести – хорошие, а вот жизнь плохая.
Итак, волжская Фрося, которую я уверял, что ни гроша не рассчитываю получить за свое ежедневное многочасовое сидение за столом, искренне удивлялась: зачем же пишешь? Что я мог ответить на это? Разве что сравнить с американцами, которые как раз в это лето высадились на Луну. В доме было радио, и мы с хозяйкой внимательно следили за всеми перипетиями грандиозного события. Но тут тетя Фрося не спрашивала: «Зачем?» – а вот ради чего я мучаю себя, понять не могла. И искренне радовалась, когда я, вместо никчемного сидения за столом, спускался к Волге, чтобы половить рыбки или, еще лучше, искупаться. Волга в этих местах была узенькой, я без отдыха переплывал ее два раза подряд, лишь посередине слегка сносимый течением.
Коровы у моей хозяйки не было, только коза, но сена она заготовляла много, и я помогал ей. Ворошил, чтоб высыхало. Скирдовал – под ее руководством и при ее постоянном сопротивлении. Совестно было ей, что отрываюсь ради ее пустячных дел от своих – пусть и непонятных ей, пусть и нелепых, по ее разумению, но, наверное, важных, коли предаюсь им с такой самоотверженностью.
Я действительно считал, что должен написать об этом. Ступенька за ступенькой пройти со своей юной героиней самый, быть может, решающий кусок ее жизни. А заодно и своей. Лестница, по которой она карабкалась на чердак, начинающаяся от кладовки Салтычихи, темная, в дюжину ступенек лестница была знакома мне до мелочей. Высокие ступеньки, по которым мы, дворовые мальчишки, сгорбившись, но все равно стукаясь головой о покатый свод, пробирались на ощупь, были все в трещинах и облупившейся краске. Под пальцами катались соринки, покалывал песок. Рука то и дело влезала в паутину. Раздобытый заранее ключ со скрежетом открывал тяжелый замок, протяжно, с паузой, во время которой мы не дыша прислушивались к тому, что делается внизу, подымался люк, и мы наконец могли выпрямиться. Люк осторожно опускался. По балкам, расположенным довольно далеко друг от друга, так что приходилось делать чуть ли не шпагат, пробирались мы в укромное место у слухового окна. Здесь валялись какие-то тряпки, мы с комфортом располагались на них, и начиналась наша вольная, наша скрытая от взрослых, наша такая сладкая (и такая порочная – с точки зрения опять-таки взрослых) жизнь. Курили подобранные на улице бычки, иногда, если удавалось раздобыть, пили дешевый портвейн, занимались рукоблудием.
Время от времени тайком шастали в соседний Больничный переулок смотреть заспиртованного младенца. И не только его. Протиснувшись между железными прутьями, подкрадывались, скрытые зарослями сирени, к больничным окнам. Под ногами скрипели битое стекло и ржавые крышки из-под консервных банок, темнели кучки засохшего кала. На широком подоконнике стояла банка с эмбрионом. У него была большая голая голова и скрюченное тельце. Между белыми занавесками можно было подглядеть, как раздеваются женщины.
Такова была почва, на которой возросли и я, и моя Рая. Такова была атмосфера, таков был воздух, которым и я, и моя Рая дышали. Как же разительно отличался он от воздуха приволжской деревушки, где я все это заново воссоздавал! Поздно вечером, когда Колчеватики погружались в темноту, выходил на широкую улицу, где не было ни единого фонаря, лишь в отдалении светилось маленькое окошко, и долго гулял под неправдоподобными звездами. Казалось, мгновенье назад они кружились в диком танце и вдруг, скованные взглядом человека, застыли в оцепенении. Лишь некоторые слабо шевелились, не в силах отдышаться. Моя Рая таких звезд не видела. Зато она видела другое.
В доме, где мы жили с ней (вернее, с ее прототипом Валей Киселевой), располагалась в начале пятидесятых годов станция юных техников. Был там астрономический кружок, и по вечерам они устанавливали во дворе телескоп. Нам тоже дозволялось взглянуть. Встав на цыпочки, по швам вытянув руки, благоговейно глядели мы на лунные моря и кольцо Сатурна. Путались под ногами, но добрые руководители кружка не отгоняли нас. Зря! Зря не отгоняли… Есть науки, которые при всей их важности должны быть строго-настрого закрыты до определенного возраста. Слишком рано заглянули мы в телескоп; приближая космические тела, он убивает поэзию ночного неба.
Нас могли спасти звезды, нас могли спасти люди (в «Лестнице» – именно так назвал я повесть – плохих людей и вправду нет), мы в конце концов сами могли спасти себя.
С тех пор, как человек – маленький человек – понимает, что хорошо, что плохо, он отвечает за себя в той же мере, что и окружающие его взрослые. Я вложил эти слова в уста Раиного отца, который ушел из дома, но, с обостренным сознанием вины, продолжал любить дочь, искал с ней встреч и всем своим нутром ощущал, что с его ребенком творится что-то неладное. Еще он предупреждал, что взрослой ей не будет пощады – что бы там ни было у нее в детстве. Но Рая и без отцовской подсказки чувствует это, безотчетно (и бесполезно!) пытаясь сопротивляться обстоятельствам.
Это чутко уловила Ирина Роднянская. Прочитав «Лестницу» как «драматическую историю о том, как барачная девочка становится (или вот-вот станет) „пропащей“ и „гулящей“, не будучи к тому предопределена никакими порочными наклонностями», критик пришла к выводу, что повесть «дает сложное и острое ощущение незаметного, обволакивающего диктата среды и вместе с тем – несомненной свободы даже малого, неопытного человеческого существа, колеблющегося, поддаться или не поддаться обстоятельствам».
Поддаться или не поддаться… Замечательная формула, которая в полной мере относится не только к героине, но и к автору.
Формула эта появилась в «Новом мире» в августе 86-го, через семнадцать лет после написания повести и через три – после ее публикации. Четырнадцать лет провалялась в столе, отвергнутая всеми журналами – когда с сожалением, когда с негодованием. Для меня это не было неожиданностью. Я не лукавил, уверяя тетю Фросю, что не жду от своего писания никакой материальной отдачи.
Кипа «внутренних» рецензий, лежащих сейчас передо мной, подтверждает, что мой пессимизм был более чем оправдан. Но я смутно надеялся хотя бы на будущее. Юрий Бондарев, прочитав рукопись, развеял эти надежды. Твердо заявил он, что «Лестницу» не напечатают никогда. Твердо и искренне, потому что не сомневался в прочности режима, в иерархии которого занимал столь высокое место.
Лишь один человек безоговорочно, бездоказательно, почти слепо верил, что «Лестница» рано или поздно увидит свет. Это – моя жена. Она приехала в Колчеватики во второй половине июля, когда созрела земляника. За три часа собирала – по тети Фросиной наводке – полную корзину, а потом варила, все на том же медленном керогазе, душистое варенье. Я читал ей законченные главы, и чем дальше читал, тем явственней видел (теперь уже как бы со стороны), что нет, не пройдет, а она, наоборот, все упорней твердила обратное.
Спустя четырнадцать лет ее оптимизм оправдался: повесть вышла в «Советском писателе». В книге было еще три вещи, я же, чтобы исключить – или хотя бы затруднить – изъятие «Лестницы», назвал сборник «Рая Шептунова и другие люди».
Издательство получило нагоняй от Госкомиздата, а редактор Игорь Жданов – выговор. В отличие от ведавшего цензурой полумифического Главлита, Комитет по печати был организацией открытой и даже привлекал к сотрудничеству писателей. Опираясь на их «внутренние» рецензии, выносил свой вердикт о готовящихся к изданию или уже изданных книгах.
Раз в роли эксперта выступил я. Мне на отзыв прислали только что вышедший в Оренбурге сборник прозы местного автора Георгия Саталкина, недвусмысленно дав понять, что сомневаются в целесообразности издания.
«После долгой зимы в бильярдной комнате отворили окно». Так начиналась давшая название книге повесть «Скачки в выходной день», и уже эта первая фраза расположила меня к автору. Я почувствовал ее спокойную силу. Ее дыхание, ритм и внутреннюю соразмерность. Скупость изобразительных средств: всего один эпитет, да и тот не бог весть что – «долгая зима» – но попробуйте выкинуть его, и фраза погибнет.
Я не только написал восторженный отзыв, но и опубликовал рецензию в «Литературной России». Больше Госкомиздат не привлекал меня к сотрудничеству.
Не знаю, кто украдкой рецензировал мою книгу в этом суровом ведомстве, квалифицировавшем «Лестницу» (к счастью, с опозданием) как вещь очернительскую, зато хорошо знаю, хорошо помню, кто за полтора десятилетия до того первым взвалил на себя тяжкий крест отклонить ее. Тяжкий, потому что повесть этому человеку понравилась, он был бы счастлив ее напечатать, но – не по Сеньке шапка. Журнал,
