Он был издан в Москве, в красном безвкусном переплете, и состоял из трех романов. Первый назывался «Я, бабушка, Илико и Илларион». Я прочел его не отрываясь и понял, что вчерашний тамада прав: Нодар Думбадзе – писатель и впрямь первоклассный. Такой сочной, даже в переводе, такой смешной, такой яркой книги мне давно не попадалось. Ах, какая там была бабушка! Какие Илико и Илларион! Мне стало стыдно за свой хмельной выпад, но теперь, когда я думаю о судьбе писателя Думбадзе, то вижу, что устами младенца, хоть и пьяненького, глаголила истина.

Думбадзе хвалили не только в застольях, не только в печати, но и на всех официальных уровнях, вплоть до самых высоких. А писал он все хуже. Все правильней и все скучнее… В 1978 году, к своему пятидесятилетию, опубликовал помпезный роман «Закон вечности», за который через два года получил Ленинскую премию, а еще через четыре его не стало.

Мануил Семенов как писатель не шел ни в какое сравнение с Думбадзе, но, редактируя семнадцать лет «Крокодил», имел возможность слышать куда больше комплиментов. Однако обрывал их беспощадно. Не терпел прихлебателей, мог резко осадить при всех собственного зама, вальяжно несущего звание писателя, а вот с рядовыми работниками, особенно с так называемыми разъездными корреспондентами, держал себя на равных.

Как-то, отдыхая в Кисловодске, срочно вызвал меня к себе, дабы я написал фельетон в защиту культуры. Речь шла о бывшей даче Шаляпина. Ныне она располагалась на территории санатория и служила столовой для сотрудников. Пахло харчо и подгорелым маслом. А когда-то, навещая Шаляпина, тут играл Рахманинов, греясь в тепле камина, что был выложен по проекту Рериха. Сейчас на нем громоздилась грязная посуда.

В Кисловодск мы прилетели с художником Егором Гороховым и сразу же, едва устроившись в гостинице, отправились в санаторий «Красные камни». Семенов отдыхал с женой Валентиной Семеновной, зорко следившей, чтобы ее муж, который страдал тяжелой формой диабета, но выпить не дурак был, соблюдал хоть какую-то меру. Тем не менее я рискнул вытянуть из кармана бутылку, и надо было видеть, как оживился наш Мануил, как заблестели его узенькие глазки.

Одной бутылки, само собой, не хватило, и когда чета Семеновых отправилась провожать нас к гостинице, то у первого же ларька, где продавали на разлив вино, он уговорил супругу купить нам по стаканчику. Нам и, естественно, себе. Потом – у другого ларька (а их в Кисловодске прорва) – еще по одному. И еще…

Он мог выпить сколько угодно, но памяти и ясности ума не терял никогда. Выйдя однажды из кабинета, где с восточным хлебосольством принимал иностранных гостей, Мануил Григорьевич, старательно держащийся на ногах, вдруг осведомился возле лифта, как у меня обстоят дела с жильем.

Чудовищно обстояли. Чудовищно. С женой и маленькой дочерью жил у тещи и, более всего на свете жаждущий суверенности, в том числе бытовой, мечтал о собственной крыше над головой больше, чем о писательских лаврах. Пословица о рае в шалаше – чистейшая ложь: мой рай, в том числе литературный, не мыслился без хотя бы какой-нибудь захудалой комнатенки. Но как заикаться об этом, не проработав в штате редакции и полугода! Однако меня спросили, и я честно ответил. «Дам комнату», – не очень твердым языком пообещал Главный и еще менее твердым шагом скрылся в лифте.

Разумеется, я этому обещанию не поверил. Во-первых, редактор был пьян. Во-вторых, у меня не было московской прописки. Но я тогда не знал одного. Если Мануил Григорьевич что-либо обещал, не важно, в каком состоянии – пьяный ли, трезвый, – слово свое держал непременнейше.

Ни на другой день, ни через неделю, ни через две ни я, ни мой быстро протрезвевший благодетель (наш капитан никогда не опохмелялся и, следовательно, не знал запоев) даже не заикались о посуленной комнате. Я смутно надеялся, что, может быть, он молвит о ней, когда пришел к нему подписывать командировку, но в трезвом состоянии калмык предпочитал хранить молчание. Даже необычность командировки – ни до, ни после в «Крокодиле» подобного не было – не побудила его раскрыть рта. Или хотя бы взглянуть на меня. Пожелать счастливого пути… Как сидел, уперев свои узкие глаза в типографские полосы, испещренные его въедливой правкой, оспаривать которую было бесполезно, так и не поднял головы…

А командировка, которую я сам придумал, Мануил же мигом одобрил, как одобрял и поддерживал все нестандартное, была и впрямь необычна. В авансе, который я получил, не значилось транспортных расходов, ибо транспортным средством управлял сам корреспондент. И было это транспортное средство – велосипед.

Свой первый велосипед я купил в пятнадцать лет на симферопольской барахолке, спустив чемодан книг, которые были тогда великим дефицитом: я столько времени потратил, чтобы обзавестись ими. Среди шпионской макулатуры там были и стоящие вещи: Жюль Верн, Дюма, Майн Рид… Променял литературу на железки, можно и так сказать, помогала же мне в этом бабушка, человек в таких делах опытный: регулярно продавала на толкучке за небольшую мзду старые вещи соседей и знакомых. На каждой книге была сзади проставлена карандашиком цена, сильно превосходящая номинальную. Бабушка говорила, что книги не ее, ее попросили, я же с невинным лицом прогуливался рядом и мысленно прикидывал, сколько еще остается до заветной суммы в двести пятьдесят тогдашних рублей: столько стоил самый дешевый драндулет, который я уже заприметил в соседнем ряду и одного боялся: вдруг кто-нибудь опередит меня.

Не опередили… Домой с барахолки ехал на своем – своем собственном! – дребезжащем чуде, подпрыгивая на выбоинах в мостовой и трезвоня на всю улицу. Гордый. Счастливый. Ни капельки не отягощенный тем, что предал литературу, которой собирался служить верой и правдой. Предал ради какой- то захудалой тарахтелки.

После у меня было много велосипедов, последний куплен сравнительно недавно; вот и теперь, стоит скосить глаза влево от монитора, вижу на балконе изогнутый руль и сверкающий на солнце звонок. Именно на этой машине меня, уже пенсионера и ветерана труда, сбили бросившиеся наперерез собаки, я раскромсал подбородок, шрам до конца дней будет мешать бриться. Еще сбил разок мотоцикл, я отлетел в кювет, а лихой наездник даже не остановился, подлец. Ну и однажды поприжала на маленькой скорости легковушка, когда я взял моду ездить на работу в «Крокодил» на своих двух колесах. (Четырьмя так и не обзавелся.)

Итак, велосипедная командировка. Я долго выбирал маршрут и остановился на верховьях Волги. По шоссе моя немудреная машина несла меня безотказно, но потом, когда началось бездорожье, роли наши поменялись, и я так же безотказно тащил ее на себе. Ночевал где придется – когда в гостинице, когда в доме колхозника – таковые обычно располагались на рынках, когда у частника.

В деревне Колчеватики меня приютила тетя Фрося, чей старенький деревянный домишко стоял на правом берегу Волги. Левый, низинный, простирался далеко и вольготно. Место было изумительное. Мануилу, страстному рыбаку (его лучшая книга называется «Год рыболова»), оно наверняка б понравилось. На следующий год я приехал сюда, уже без велосипеда, писать повесть.

Вернувшись в Москву через двенадцать дней, загоревший, с натруженными мышцами, я узнал, что мне выделена квартира. Не комната, как обещал у лифта пьяный Мануил, а квартира. Двухкомнатная! Правда, не в Москве, на которую я не имел права, – в отличие от некоторых сокурсников, дальновидно женившихся на москвичках, а в Подмосковье, в славном городе Лобня. Сорок минут шла сюда электричка, но это не испугало моих коллег, и они почти в полном составе (главного редактора, сделавшего мне этот оглушительный подарок, среди них не было) явились ко мне на новоселье. Во главе, как знаменосец, вышагивал первый фельетонист страны. Не только «Крокодила» – страны. Сам он не сомневался в этом, но это ладно, это не редкость – куда важнее, что в этом не сомневались и другие. Я – в том числе.

А еще его звали – и в глаза и за глаза – Аморалевичем. Это был человек с пудовыми кулаками и железным торсом, почти сплошь покрытым татуировкой. Высокий, прямой, с мускулистой шеей, переходящей в маленькую, почти змеиную головку, всегда элегантно одетый, он пользовался у женщин тем самым успехом, который принято называть бешеным. «Крокодил» помещался на двенадцатом этаже редакционного корпуса – тут были и «Смена», и «Огонек», и «Работница» с «Крестьянкой», и еще с полдюжины изданий, в них трудилась армия красивых женщин, и у меня такое чувство, что чуть ли не все они перебывали в однокомнатной квартире холостяка Моралевича. Многих из них, во всяком случае, я встречал тут.

Квартира была кооперативной. Моралевич построил ее на собственные деньги, что, в общем-то, в те времена было уже не редкостью. Редкостью было другое: обстановка. Ничего из магазина, все изготовлено