оппонент Шиллер, который даже любовные письма умудрялся адресовать сразу двум женщинам. «Ах, какие часы райского блаженства предстоят нам, когда мы будем жить вместе, дорогие, любимые мои!»
Не зря Шиллера так ценил автор «Двойника» Достоевский. «Я вызубрил Шиллера, – признавался он брату, – говорил им, бредил им; и я думаю, что ничего более кстати не сделала судьба в моей жизни, чем дала мне узнать великого поэта».
И еще, уже не в частном письме, уже в статье: «Шиллер вошел в плоть и кровь русского общества. Мы воспитывались на нем, он нам родной и во многом отразился на нашем развитии».
Уж на моем-то точно – хотя бы опосредованно, через это самое общество, сильно преображенное со времен Достоевского катаклизмами ХХ века. Но теперь оно еще мощнее, еще деспотичнее стимулировало двойное существование личности.
Как раз в 90-м, между головокружительными поездками в далекие и не очень страны, я писал своего «Двойника» – у меня, правда, он назывался «Посланником». К тому времени я уже знал, что тема двойничества в русской литературе ведет отсчет не с Достоевского и даже не с Гоголя («Нос»). Первооткрывателем тут принято считать Антония Погорельского, выпустившего в 1828 году сборник «Двойник, или Мои вечера в Малороссии». Но вот что пишет десятью годами раньше другой русский литератор, судьба которого в некотором роде сходна с судьбой Гоголя: «В нем два человека: один – добр, прост, весел, услужлив, богобоязлив, откровенен до излишества, щедр, трезв, мил… другой человек – злой, коварный, завистливый, жадный, иногда корыстолюбивый, но редко; мрачный, угрюмый, прихотливый, недовольный, мстительный, лукавый, сластолюбивый до излишества, непостоянный в любви и честолюбивый во всех родах честолюбия. Оба человека живут в одном теле. Как это? Каким странным образом здесь два составляют одно?..»
Это – Константин Батюшков. И хотя приведенные строки опубликованы через тридцать лет после смерти поэта, именно Батюшкова, по справедливости, следует признать автором первого в российской словесности портрета (автопортрета) двойника. То был не литературный эксперимент, не художественный изыск, а хирургическое, причем без наркоза, исследование собственной души, завершившееся бесстрашным диагнозом, который, увы, подтвердился. И диагноз, и прогноз, причем прогноз дальний. «Если проживу еще десять лет, то сойду с ума», – писал он переводчику Гомера и своему доброму товарищу Николаю Гнедичу.
Прожил… И сошел… 21 апреля 1823 года из Симферополя, в котором спустя 135 лет я нетерпеливо и жадно шагнул в рай, выехала, держа путь на север, добротная карета с темными, наглухо задернутыми шторами на окнах. Принадлежала она таврическому губернатору Николаю Ивановичу Перовскому, однако губернатора в ней не было. Вместо него в карете находились: доктор Ланг, специалист по психическим болезням, двое дюжих санитаров, а между ними – маленький щуплый человечек со свежим шрамом на горле. Это был почетный библиотекарь Императорской публичной библиотеки Константин Николаевич Батюшков. Он-то, в отличие от меня, направлялся в ад.
Следы пребывания Батюшкова в Симферополе мне отыскать не удалось, да и пребывание это было недолгим, но меня и поныне тревожно, нехорошо как-то завораживает мысль, что именно из моего родного города отправился в скорбный невозвратный путь первый русский литератор, обнаруживший в себе второго человека. Во всяком случае, впервые зафиксировавший этот психологический феномен на бумаге.
У меня, правда, было по-другому. Я никого не обнаружил, да и не мог обнаружить, ибо обнаружить возможно лишь то, о чем не догадываешься, я же своего второго человека умышленно прятал, поскольку мне не хотелось, чтобы его видели: очень уж не по душе был мне этот субъект, отпрыск женщины, к которой мне с детства внушались недобрые чувства. Собственно, это был не второй человек, а первый, то есть натуральный, естественный, пусть и весьма несовершенный, которого я всячески за эти несовершенства третировал и пытался выставить вместо него кого-то другого, поприличней. Поблагообразней. Выходя из дома во двор, оставлял его за дверью – точь-в-точь, как делает это герой моего «Посланника». Именно с этого и начинается повесть: «Уходя, он, как тюремщик, запирает меня на два замка».
Он – это как раз и есть посланник, человек, предназначенный для внешнего мира, для общения с людьми, для выполнения социальных, если угодно, функций, в то время как затворник живет в четырех стенах своим внутренним миром, своими интересами и своими мечтами. Однако за действиями своего представителя следит зорко. Постоянно комментирует их – когда ворчливо, когда восхищенно (не без некоторого удивления), но чаще и охотней всего иронически. Да, не без удивления, но это редко. Обычно заранее знает, как тот поведет себя в той или иной ситуации, и эта предопределенность действий придает им оттенок несомненного рационализма.
Хотя какой там оттенок! Мой герой насквозь рационалистичен, он тщательно режиссирует свое поведение, заодно исполняя роль актера, и исполняя мастерски, как делал это человек, с которого я списывал этот образ.
У означенного человека, которому я с удовольствием посвящу крупный план этого года, имеются в истории литературы великолепные предшественники. Прекрасным режиссером актера Игоря Серевянина был, свидетельствуют современники, сам Северянин. Как поразительно сочетались у него проза и поза! Последняя давала о себе знать в стихах, во всех его «поэзах» и «медальонах», а проза – в жизни, когда он безвылазно жил в какой-нибудь глуши. Бродил по лесам, ловил рыбу. А как хорошо писал об этом! Просто, ясно, выразительно, почти по-аксаковски. Такого Северянина знают мало. Он старательно прятал себя настоящего, выставляя на всеобщее обозрение этакий искусственный образ с кокетливо подведенными глазами, манерными ужимками и томным голосом.
Нечто подобное происходит и в моей повести. Расчетливый затворник, сидящий в глубине заброшенной дачи (так в глубине каждого из нас – или почти каждого – спрятан некто, кто внимательно наблюдает за нами и, если не руководит нашими действиями и словами, то исподволь корректирует их), – затворник умело координирует поведение посланника, однако со стороны этого не видно. Не видно его рационализма. Рубахой-парнем слывет мой герой, эмоциональным и непосредственным, без оглядки подчиняющимся душевным импульсам. Виртуоз! Подлинный виртуоз адекватного обстоятельствам, безошибочно выверенного социального поведения!
Я не умею так. Хотя рационалистическое начало во мне сильно, и чем дальше, тем сильнее. Надо признать, что в жизни оно немало поспособствовало мне, но в то же время изрядно портило эту самую жизнь, лишая ее первозданной свежести. В моем распоряжении было только одно противоядие: алкоголь. Но алкоголь помогал именно в жизни, помогал в общении с людьми, особенно с женщинами, которые радостно удивлялись, что такой зануда способен, оказывается, на глазах преобразиться в другого совсем человека, однако за письменный стол я всегда садился абсолютно трезвый, а посему оставался со своим злейшим врагом один на один.
Я называю его врагом, злейшим врагом, потому что он мало что отравил мне жизнь, но и причинил несомненный вред тому, что составляло стержень этой самой жизни: моему сочинительству. С годами нарабатывалась техника, критики говорили о мастерстве, но они же, критики, самые проницательные из них, упоминали, пусть и вскользь, зачастую безоценочно, о едва ли не математической выстроенности моих сочинений. «Графически ясным в своем психологическом рисунке» назвал того же «Посланника» Сергей Чупринин, и я, прочитав это, не столько, помню, порадовался, сколько огорчился. Для меня слова о «графической ясности» не были комплиментом (Чупринин же, насколько я понял, хотел сказать комплимент), это было констатацией моей органической неспособности преодолеть в себе математика в пользу поэта. Или хотя бы замаскировать этот опостылевший мне рационализм композиционными ли ухищрениями, языком ли… Я знаю, так поступают многие писатели, прячут, как говорится, концы в воду, но не всегда. Эдгар По, чей рассказ «Вильям Вильсон», запечатлевший расколотое сознание, написан за семь лет до «Двойника» Достоевского, прятать не стал. Откровенно поведал в знаменитой «Философии творчества», как орудовал математическим скальпелем при создании своего поэтического шедевра «Ворон». Но сомневаюсь, что эта способность все взвешивать и видеть наперед, причем, к сожалению, не только за письменным столом, была так уж по душе ему. Подозреваю, что его пьянство было – хотя бы отчасти – борьбой с рационализмом. Кончилось это, как известно, трагически: сорокалетнего поэта подобрали в грязной балтиморской таверне полураздетым, в бесчувственном состоянии, из которого он так и не вышел.
А вот Борхес не только не задавливал свой рационализм, а отважно выставлял его напоказ, доведя разработанное им искусство аналитической мистификации до такого совершенства, что превратил свою сугубо, казалось бы, умственную, внешне суховатую интеллектуальную игру в чистую поэзию. Ничего
