просьба была удовлетворена. Именно тогда брат императора Луи внезапно отрекся от голландского трона. Император послал меня обследовать состояние голландского флота, его вооружений и зданий, и я выехал в июле. Он указал мне цель, и я был готов служить ему. Через два месяца он сделал меня имперским графом.
Позже, в 1810 году, когда император в своем свадебном путешествии посетил Амстердам, те же люди, что дивились на «Регент» в витрине у Ванленбергема, могли видеть этот камень на его шпаге. Поначалу население было сильно настроено против императора, но он покорил их сердца, расхаживая по городу с одним-единственным почетным телохранителем и вторгаясь прямо в гущу толпы. Ему понравилась Голландия — понравилась своей упорядоченностью.
— Франция не завоевала вас, она вас усыновила, — сказал он голландцам. — Теперь вы пользуетесь поддержкой семьи.
Он имел в виду Англию, давнего врага, морского тирана, вампира голландской торговли.
В Амстердаме он взял и вынес бюст Петра Великого из апартаментов Марии-Луизы. Никто не понял почему. Он отправился в Заандам посмотреть на коттедж под соломенной крышей, где царь останавливался, когда прибыл сюда инкогнито под именем Петра Михайлова изучать корабельное дело. Император пробыл там полчаса и назвал коттедж лучшим памятником в Голландии.
Такова привычка императора — изучать своих братьев-правителей, которые в свое время также слыли великими. В его время не было никого, равного ему, за исключением, возможно, Питта, поэтому он предпочитал тех, кто возвысился в прошлые века. Я видел, как он перечитывал потрепанную книгу Плутарха «Жизнеописания великих людей», которой пользовался почти как учебником. После победы над Пруссией он поехал в замок Сан-Суси посмотреть, как жил Фридрих Великий. После битвы при Йене, когда двор бежал в спешке, он нашел шпагу Фридриха и часы-будильник. Эти последние теперь с нами здесь, на острове. У него на каминной полке стоят бюсты Сципиона и Ганнибала, однако для него они были не тем, что для иных, кто восхищается ими вчуже, — он чувствует себя им ровней.
История и сестра ее, судьба, всегда присутствовали в его мыслях; никто еще не сознавал их до такой степени и не служил им так, как он. Планируя свое вторжение в Англию, он выбрал именно то место, где, как считается, высадился Цезарь. Многие замечали этот его интерес. Он сказал мне, что испанцы привезли ему шпагу Франциска Первого. Турки и персы отдали ему оружие, которое, по их предположению, принадлежало Чингисхану, Тамерлану и шаху Надиру. Я заметил, что меня удивляет, почему он не попытался сохранить шпагу Франциска.
— Но у меня есть моя, — сказал он своим приятным голосом. Он прекрасно знает, кто он, и всегда это знал.
В Утрехте император отправился под дождем на войсковой смотр. Все его генералы кутались в плащи, а император нарочно стоял рядом с водосточной трубой, чтобы показать, что может выдержать солдат. В Медемблике он увидел паруса поверх дамбы, защищающей город от Зюйдерзее.
Я помню императора в Амстердаме — тогда я руководил снабжением и экипировкой флота. Брат императора, в то время еще бывший королем Голландии, присоединился к нему, и именно тогда у его сына-младенца, Римского короля, прорезался первый зуб, — но черт бы меня побрал, я опять слишком далеко ушел от камня.
Император сказал мне, что наряду с победами при Ваграме и в Тильзите брак был одним из лучших периодов его жизни. Потом он добавил, что этот брак погубил его, потому что он верил в кайзерскую честь и был обманут, когда кайзер присоединился к его врагам. Он понял, что заслужил недолгие часы счастья с этой девушкой, но привнес в этот союз слишком плебейское сердце — сердце государственного деятеля должно находиться только в голове.
Император часто говорил о том, какими разными были его жены. Жозефина была воплощенной искусственностью и обманом; она выучилась лгать, чтобы выжить. Мария-Луиза, чувственная по природе, обладала несомненной королевской невинностью. Страдающая Жозефина знала, как сотворить изящный мир вокруг себя, и была жадна до вещей, людей и жизни. Одна была исполнена искусства и тайны; другая — горделивая и одновременно простая натура, но обе были прекрасны. Жозефина шла по касательной к правде, тогда как Мария-Луиза не ведала лицемерия и окольных путей. И все же обе предали его. Жозефина делала займы и кругом задолжала; Мария-Луиза платила сразу. Жозефина восхищалась «Регентом» и очень хотела заполучить его. Мария-Луиза почти не замечала камень.
Увы, обе супруги императора были ущербны. Жозефина, ребенком на Мартинике прятавшаяся в домах, где гуляли сквозняки, была предана и покинут с самого начала, со своего первого замужества. Марии-Луизе снова и снова приходилось бежать вместе с семьей, она видела смерть матери, и детство ее пришлось на время войны.
Император дарил им драгоценности. Если был гарнитур из рубинов, значит, должен быть и из изумрудов, и из сапфиров, и из аметистов, и из бирюзы, и все они были перегружены бриллиантами. Он обычно размещал драгоценности сам, примеривая различные парюры. Когда родился Римский король, он подарил Марии-Луизе великолепное ожерелье из огромных грушевидных бриллиантов. И я помню жемчужину размером с голубиное яйцо.
В своем Шато де Наварр в Нормандии Жозефина вынимала драгоценности и раскладывала их на столах, удивляя молодых дам пришедшего в упадок двора. Хотя она находилась в Наварре, далеко от Парижа, всяк из ее придворных по-прежнему носил вышитую одежду, шпагу, шляпу с перьями, слуги были в полных ливреях, а не в сюртуках, чего требовал Наполеон, чего он требует и от нас, сидящих ныне здесь. «Формы, церемонии, маленький этикет и почести — это все, что нам осталось», — не раз повторял он.
На следующий год (1811) император снова сломал консульскую шпагу и поместил «Регент» на рукоять обоюдоострого клинка — палаша. Бриллиант перешел с эфеса старой шпаги прямо ему в руку, потому что образовал небольшую выпуклость на самом конце рукояти. Эфес, как и ножны, весь был утыкан бриллиантами.
Этьен Нито снабжал императора новыми бриллиантами, пока в драгоценностях короны их не набралось до шестидесяти пяти тысяч, и три ювелира заведовали ими. Один доставал новые камни, другой делал для них оправы, а третий присматривал за драгоценностями короны. Все трое являлись, неся зеленые бархатные шкатулки и футляры из редких пород тропических деревьев, усыпанные пчелами, и порой спотыкались под их тяжестью.
Когда мы при иностранных дворах носили цвета императора, нас принимали за принцев. Драгоценности были молчаливыми посланниками императора и гарантией нашей экономики. Они увеличивали пышность его двора, где, бывало, семь королей одновременно ожидали в салонах. Он отдавал бриллианты своим корсиканским братьям и сестрам, которые, надев короны и диадемы, кивали с тронов свежеиспеченным придворным.
Существовала еще одна шпага, совсем маленькая, предназначалась она сыну императора, младенцу Римскому королю. Уже перед свадьбой, уверенный, что у него будет сын, он приказал сделать крошечных солдатиков, миниатюрные пушки и оружие. Когда родился Римский король, его сочли мертвым, потому что после трудных родов он лежал не дыша, с холодными конечностями, неподвижно, как камень. Ему дали коньяку, он кашлянул и ожил.
В возрасте двух лет это был красивый и очень сообразительный маленький белокурый принц, который расхаживал в своих собственных бриллиантах, на шляпе у него был камень в четырнадцать каратов, драгоценности были на эполетах и на лучах звезды Почетного легиона. Он жил в детской с мебелью из позолоченного серебра, с тысячью книг и своим собственным севрским фарфором. Когда он начал учиться ходить, император велел обить все стены в его комнате мягким материалом.
Я видел, как он скакал по залам на своей маленькой игрушечной лошадке. Однажды, упражняясь, он приказал мне встать на колени, и я встал. Это заставило его рассмеяться, он смеялся и смеялся. Я никогда не рассказывал об этом императору. Теперь я часто замечаю, как он смотрит на моего сына Эммануэля, словно думает о том, каким вырастет Римский король.
